“система ложных страхов и подозрений”, о которой Сперанский говорил в своем

пермском письме к Александру. Бывшему государственному секретарю не было

места в этой системе, и вскоре он почувствовал это. Императора не было в

Петербурге во время его приезда. С нетерпением ожидал его возвращения

Сперанский. Наконец государь приехал, но свидание и тут замедлилось. Только

через две недели они свиделись в первый раз после памятной аудиенции 1812

году. Свидание окончилось без всяких объяснений; первый разговор о причинах

ссылки был уже через два месяца. Об этом разговоре сохранилось только

краткое известие в дневнике самого Сперанского. Из него можно заключить,

что объяснение ограничилось одним указанием на содержание доноса. Личные

сношения его с государем никогда уже не принимали прежнего характера. В них

заметно постепенное охлаждение. Для Александра он уже был чужим человеком.

Сперанский это понял, но не имел духа удалиться от двора, где перенес

столько оскорблений, и с малодушием, извинительным только для человека

много страдавшего, начал искать поддержки в связях с сильными людьми.

Насколько это удавалось ему, можно видеть из того, что он с трудом

выпрашивал самые маловажные места для лиц, которым покровительствовал, да и

то не всегда прямо у министров, а больше у директоров департаментов. К

этому времени относится его сближение с аристократическим кругом, которого

он так гордо чуждался в начале своего поприща. Его начали встречать в

салонах высшего общества, простившего приятному собеседнику прошлые грехи

смелого нововводителя. Государственные труды его были незначительны. Он

принимал участие в заседаниях совета, был членом сибирского комитета и

принялся опять за прежнюю работу над гражданским уложением; но все эти

занятия оставались почти без результатов. На них отражался тот застой,

который после 1815 года понемногу овладел общественной жизнью.

Мнения различных историков по поводу того, каким человеком вернулся

Сперанский из ссылки, расходятся.

Некоторые придерживаются позиции, что, когда в 1821 г. Аракчеев успел

добиться возвращения “друга” своего Сперанского в Петербург с назначение

его членом Государственного Совета, то тут Александру удалось то, к чему он

всегда стремился: он сломил волю этого сильного человека и сделал его своим

рабом до того, что изгнанник этот оказался значительно преобразившимся: с

одной стороны, осуждая прежние преобразовательные планы, он нашел, что

“возможность законодательного сословия, сильного и просвещенного, весьма

мало представляет вероятности”, с другой - стал пресмыкаться перед

Аракчеевым и напечатал ему похвальное слово и апологию его военным

поселениям.

Сперанский и Аракчеев.

По отзывам современников, Сперанский своими убеждениями резко

выделялся из той среды, к которой принадлежал.

Замечательную характеристику Сперанского дает Л. Н. Толстой в “Войне и

мире”: “Вся фигура Сперанского имела особенный тип, по которому сейчас

можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь

Андрей, он не видал этого спокойствия, самоуверенности, неловких и тупых

движений, ни у кого он видал такого твердого и вместе мягкого взгляда

полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой твердости ничего не

значащей улыбки, такого тонкого, ровного, тихого голоса и, главное, такой

нежной белизны лица и особенно рук, несколько широких, но необыкновенно

пухлых, нежных и белых.”

При дальнейшем знакомстве со Сперанским князь Андрей Волконский “видел

в нем разумного, строго мыслящего, огромного ума человека, энергией и

упорством достигшего власти и употребляющего ее только для блага России.

Сперанский, в глазах князя Андрея, был именно тот человек, разумно

объясняющий все явления жизни, признающий значительным только то, что

разумно, и по всему умеющий прилагать мерило разумности, которым он сам так

хотел быть. Все представлялось так просто, ясно в изложении Сперанского,

что князь Андрей невольно соглашался с ним во всем.”

Как отмечал А. С. Пушкин, Сперанский и Аракчеев, как наиболее заметные

фигуры в эпоху Александра I, стояли “в дверях противоположных этого

царствования, как гении зла и блага”. В данном случае Пушкин выражал не

только свое собственное мнение, но и широко распространенную точку зрения,

которая связывала либеральную тенденцию в правительственной политике при

Александре I с именем Сперанского.

И следует коснуться истории отношений между этими сподвижниками

императора. Аракчеев очень жесткая натура, и существует много примеров его

грубого издевательства над подвластными людьми, при котором не требовалось

никакой изобретательности и находчивости и достаточно было одной только

душевной низости. Однако он умел при случае блеснуть и тонким коварством,

умел не без игривости позабавиться над соперником, как кот над мышью. С

особенной виртуозностью проявил он таланты этого рода в сношениях со

Сперанским.

Особый интерес представляет следующий эпизод. В то время, когда звезда

Аракчеева всходила все выше по небосклону царских милостей, Сперанский

томился в Перми, не переставая тоскливо мечтать о возможности вернуть

прошлое. Сперанские прошел при этом всю гамму уступок, которых потребовала

от его гордости тягость его положения. Сначала - письма к государю, полные

чувства собственного достоинства, свидетельствующие о сознании своей

правоты; потом уже просительные, смиренные послания к сильным людям, в том

числе и к Аракчееву. Между прежним и новым любимцами Александра завязалась

переписка, которая верно характеризует их обоих. Трудно сказать, который из

двух выставляется в ней в лучшем свете. В робких и льстивых выражениях

Сперанского не слышно мужественного голоса, которым он защищал свои реформы

в докладах 1810 и 1811 годов. Он менее настойчиво требует гласного суда с

обвинителями и довольствуется даже простым определением на службу. Он

льстит мрачным странностям своего покровителя, зовет сурового временщика

“добрым пустынником”, и не стыдится даже называть знаменитое Грузино

“святой обителью”. Аракчеев отвечает ему лицемерно-смиренным тоном, не

лишенным иронии и где проглядывает желание уколоть человека, еще недавно

стоявшего во главе правительства. Его очевидно тешит нравственная слабость

человека, так долго оскорблявшего многих своим умственным превосходством.

Результатом этих сношений, на которых неприятно останавливаться, было

наконец прощение Сперанского, но какое прощение! Аракчеев дорого продавал

свои милости и, соглашаясь протянуть Сперанскому руку, боялся однако видеть

его в Петербурге.

Затем - личное паломничество в Грузино и даже... печальная апология

военных поселений! Аракчеев, никогда не простивший Сперанскому того, что

некогда, на краткий момент, Сперанский заслонил от него государя, с

торжеством следил теперь за этими печальными усилиями своего былого

соперника избавиться от опалы ценою тяжелых моральных уступок. И время от

времени Аракчеев подбавлял горечи в душу Сперанского, не упуская случая

уколоть его душевные раны тонкой шпилькой ядовитой насмешки. В 1816 году

Сперанский, наконец, дозволено было оставить Пензу. В ожидании решения

своей дальнейшей судьбы он жил в великопольском имении и оттуда написал

Аракчееву письмо, которое Погодин по справедливости назвал “образцом

ясности, убедительности, краткости, силы.” Письма оказалось недостаточно; и

Сперанский лично посетил Грузино. Теперь, думалось ему, испытание кончено,

и прошлое будет зачеркнуто. И вот, 30 августа 1816 года бывший

государственный секретарь, уволенный без суда, по одному подозрению, был

назначен губернатором в Пензу, но в указе о назначении была вставлена

знаменательная фраза: “Желая преподать способ усердною службою очистить

себя в полной мере.” Вот оно, тонкое острие аракчеевского жала: “Тебя

принимают на службу, но ты еще не прощен, за тобою все еще следят

подозрительные и недоверчивые взоры”, - таков смысл этого указа по

отношению к Сперанскому. Приезд в Петербург не был разрешен ему. Сперанский

сам приписывал Аракчееву эту унизительную форму помилования.

Но он был слишком сломлен, чтобы останавливаться перед такими

соображениями и принял свое назначение не без радости. Оно оживило его

надежды. Он упорно видел в нем первый шаг к полному восстановлению своей

чести и не смущался тем, что в Пензе ему не удавалось войти в личные

сношения с государем. Замечательно, что точно так же думали его враги.

Малейшая милость к Сперанскому пугала их. Им грезился всемогущий реформатор

снова в государственном совете, душою целого управления. Все боялись “le

revant”, как называл его князь Голицын, и в сношениях с ним важных людей

этот страх беспрестанно проглядывает. Сам Сперанский невольно увлекается

прежними привычками; его донесения принимают иногда повелительный тон

прежнего времени. Но это только временные вспышки: рядом с ним он расточает

ласкательства людям, которых не уважает, но в которых нуждается. Так было

во все время его службы в Пензе.

Прошло около трех лет. Сперанский по-прежнему страстно хотелось

получить назначение в Петербург, хотя бы на первое время на место сенатора.

Долгим искусом он думал купить себе право воротиться в Петербург; мысль об

этом не покидала его и сделалась наконец каким-то болезненным чувством. Но

ему пришлось еще долго ошибаться в своих расчетах. Несмотря на образцовое

управление губерний, где он оставил по себе прочную память, его не только

не вызывали, но даже не давали ему отпуска. Терпение его начало истощаться.

Наконец в начале 1819 года он получает именной указ и с трепетом

распечатывает его, ожидая найти в нем повеление явиться. Это был указ о

назначении его сибирским генерал-губернатором. Сперанского решались

повысить, но призвать его в Петербург было слишком страшно. “Не избежал-

таки я Сибири,! - писал в одном письме Сперанский, сильно разочарованный

этим назначением. При этом-то случае Аракчеев снова дал волю колкой

игривости своего пера. Он написал Сперанскому длинное письмо. Письмо

начиналось с уверений в том, что Аракчеев всегда душевно любил Сперанского:

“Я любил вас душевно тогда, как вы были велики и как вы не смотрели на

нашего брата, любил вас и тогда, когда по неисповедимым судьбам Всевышнего

страдали”. А затем Аракчеев ухищренно бередит душевную рану Сперанского,

набрасывая перед ним заведомо несбыточную картину его нового возвышения:

“Становясь стар и слаб здоровьем, я должен буду очень скоро основать свое

всегдашнее пребывание в своем грузинском монастыре, откуда буду утешаться,

как истинно русской, новгородской, неученый дворянин, что дела

государственные находятся у умного человека, опытного как по делам

государственным, так более еще по делам сует мира сего и в случае

обыкновенного, но несчастью существующего у нас в отечестве обыкновения

беспокоить удалившихся от дел людей, в необходимом только случае отнестись

смею и к вам, милостивому государю”.

Корф, приведя это письмо, справедливо замечает: “Если припомнить, что

эти строки писал возвеличенный временщик к временщику упавшему, баловень

милости и счастия к опальному, то нельзя не согласиться, что трудно было

вложить в них под внешнею оболочкою простосердечного добродушия, более

язвительной иронии и с тем вместе показать менее великодушия”. Сперанский

ничего не ответил на это письмо. “Есть мера угодливости и ласкательства, -

справедлива говорит тот же Корф, - которую и несчастие краснеет

переступить; Сперанский сохранил уважение к самому себе и промолчал - все,

что ему позволяло его положение”.

Кодификация законов.

Александр I, прозванный Благословенным умер бездетным, и после него на

престол вступил его брат Николай I.

Деятельность снова началась для Сперанского уже при императоре

Николае. Она не походила на прежнюю. Новый государь ценил его

административную опытность, но, по крайней мере сначала, не имел к нему

большого доверия. Обвинения, от которых Сперанскому так напрасно хотелось

оправдаться, бросали на него тень. 13 декабря 1825 Сперанский составил

проект манифеста о вступлении на престол Николая I, после 14 декабря,

назначенный императором Николаем I в члены Верховного суда над

декабристами, Сперанский принял особое участие в составлении приговора над

ними.

Новый государь обратил внимание на беспорядки в управлении и на

злоупотребления чиновников, происходивших оттого, что у нас не было точных

законов. Со времени издания Уложения при Алексее Михайловиче не было

сделано нового сборника законов, и за слишком полтораста лет накопилось

множество указов, несколько десятков тысяч, изданных в разное время и

нередко противоречивших друг другу. Каждый чиновник или судья мог толковать

их по-своему. Тогда 31 января 1826 году по распоряжению Николая I было

образовано Второе отделение собственной Его Императорского Величества

канцелярии во главе со своим бывшим учителем М. А. Балугьянским, хотя

фактически его возглавлял и был душой всего дела реабилитированный

Сперанский - один из самых крупных государственных деятелей России за всю

ее многовековую историю, которое было призвано навести порядок в

законодательстве империи, т.е. создать полный свод законов, начиная с

Соборного уложения 1649 года и свод действующих законов. (на основании

которого и теперь еще управляется Россия.) Тогда то и нашел заслуженное

применение талант ранее находившегося в тени М. М. Сперанского, который был

возвращен в 1821 году из сибирской ссылки. Он был привлечен к кодификации

российского законодательства и великолепно справился с этой необыкновенно

трудной работой.

В 1826 году, когда ему был поручен главный надзор над составлением

свода законов, государь сказал о нем Балутьянскому: “Смотри же, чтоб он не

наделал таких же проказ, как в 1810 году, ты у меня будешь отвечать за

него”. Позже, подозрения, кажется, рассеялись, но император видел в нем

только своего “редактора” и не был расположен давать большой простор

собственной его мысли. Впрочем, Сперанский едва ли уже был способен к

сильной, самостоятельной деятельности. В нем не было ни прежней силы мысли,

ни прежней энергии. Взгляд его изменился или, по крайней мере, применился к

обстоятельствам. В своих записках этого времени он говорит языком, в

котором нет и следов того Сперанского, который преобразовал высшее

управление. Так проходили последние годы знаменитого государственного

человека. Только в частной жизни и в его неутомимых кабинетных трудах видны

проблески когда-то оживлявшего его деятельного духа. Сперанский перенес в

частные занятия свое гениальное трудолюбие, для которого уже не было места

в политической сфере. Здесь мы опять можем удивляться неистощимому запасу

сил его природы. Среди тяжелой грусти, которая овладела им во время ссылки,

он работает, как юноша, исполненный надежд. В Перми он учится еврейскому

языку, в Пензе узнает немецкий. Пытливая мысль его обращается ко всему.

Путешествуя по Сибири, среди всяких неудобств и почти пятидесяти лет, он

читает Шлегеля и Миллера. Не будучи настоящим ученым, он приобрел однако

разнородную и большую начитанность. С тех пор, как несчастия сломили его

душу, любимым чтением его было религиозное. В этом направлении он был

совершенно искренен, хотя, по свойству его мягкой природы, религия развила

в нем одно незлобие и не могла дать большой твердости его характеру. В нем

соединилось то, что нередко встречается в набожных людях: религиозная

мечтательность с упорною привязанностью к внешним удобствам и с некоторой

угодливостью миру. Но в семейном кругу слабые стороны его характера,

результат долгой и неравной борьбы с обстоятельствами, исчезали перед

добрыми свойствами. Его высокая терпимость к людям, доходившая до того, что

о злейших своих врагах он говорил спокойно “какие чудаки” или “безумные

люди!”; его нежная привязанность к близким ему лицам и постоянное желание

блага внушали всем, кто окружал его, какое-то благоговение. Этим

объясняется страстная привязанность к нему друзей, несмотря на капризы,

которые бывали у него в молодости. В старости и эти неровности сгладились.

Приближенные к нему чиновники, которые скоро делались членами его семьи,

недаром называли его: “старик божий”. Влияние его на всех, кто с ним

сближался, было неотразимое. Он был обязан им не столько обширности ума,

который, при всей его силе, был несколько односторонен, но человеческим

свойствам и тому духу всепрощения, с которым он кончал свою бурную жизнь.

Во имя этой человеческой натуры, примиряющей со всеми недостатками

человека. Сперанскому можно простить его малодушную привязанность к двору и

неумение отвернуться от людей, так беспощадно оскорбивших в нем одного из

великих граждан своего отечества. Ответственность за эти печальные свойства

падает на него: она лежит безраздельно на той мертвящей среде, которая

сгубила лучшие его силы и с которой, при тогдашнем состоянии общества,

борьба была не только трудна, но даже невозможна.

Но Сперанскому не суждено было умереть бесполезным посетителем

аристократических салонов. Ему предстояло совершить на благо России еще

один великий подвиг. С 1826 года он был снова сделан распорядителем работ

комиссии составления законов, преобразованной во 2-е отделение собственной

канцелярии. С этого времени положено было первое, твердое начало русской

кодификации.

Сперанский предложил Николаю разбить работу на три этапа. На первом

собрать все законы, изданные после Уложения 1649 года (что было уже в

значительной степени сделано), и расположить их в хронологическом порядке,

затем на этой основе составить свод действующих законов, разбить их на тома

по сферам применения, и, наконец, подготовить окончательный текст нового

уложения, отбросив устаревшие нормы и пополнив законы новыми статьями,

более соответствующими духу времени.

Рассмотрев предложения Сперанского, Николай утвердил только два

первых, отвергнув идею создания нового законодательства. Сперанский

вынужден был подчиниться. К 1830 году гигантская работа по подготовке

Полного собрания законов Российской империи была завершена. Полное собрание

законов состояло из 45 томов, куда вошло более 30 тысяч законодательных

актов с 1649 года по 3 декабря 1825 года. Печатание всех томов заняло без

малого два года и было окончено 1 апреля 1830 года. Тираж издания составил

6 тысяч экземпляров. Одновременно были подготовлены и вскоре же напечатаны

шесть томов продолжения.

К 1833 году было подготовлено 15 томов Свода законов. 17 января 1833

года состоялось общее собрание Государственного совета, которое признало

Свод законов единственным основанием для решения всех дел и установило, что

он вводится в действие с 1 января 1835 года. Таким образом, за очень

короткое время М. М. Сперанским была проведена колоссальная работа по своду

и систематизации законов. Однако никаких радикальных изменений в

законодательстве России не произошло. Николай I решительно уклонялся от

обновления и улучшения законов Российской империи, поэтому опубликованный

“Свод законов” лишь констатировал традиционную самодержавную структуру

власти и крепостнических отношений.

Было бы бесполезно говорить о пользе, которую принесло

законодательству издание “Свода”. Он подвергался и подвергается многим

нареканиям, в которых, без сомнения, есть значительная доля правды.

Сперанский не имел серьезного юридического образования и не мог почерпнуть

верного понимания права из собственного опыта, как делал это в

администрации. Система, принятая им, взята из чуждого права и только

приложена к нашему. От того на ней лежит характер внешности. Но иначе и

быть не могло в стране, где дело законодательства не подготовлено наукой.

Важнее другие упреки - в неверном понимании смысла тех русских законов, из

которых извлечены статьи “Свода”, в возведении частных случаев в общие

правила, в сопоставлении начал, которые, если не прямо, то косвенно,

противоречат друг другу; в повторениях и в неясности; наконец, в том, что,

принимая за источник одни законы, “Свод” стал в противоречие с судебной

практикой и принял такие правила, которых несостоятельность уже была

доказана опытом. Не следует однако слишком безусловно осуждать “Свод

законов” и с этой точки зрения. Эти недостатки были неизбежны при том

хаотическом состоянии, из которого он должен был вывести наше

законодательство. Собирать, исправлять и пополнять в одна время -

невозможная задача. Она-то именно и погубила в зародыше все прежние работы.

Во всяком случае “Свод” достиг самого важного результата: он привел в

известность недостатки русского права и водворил в наших судах несколько

более законности. Если исправление недостатков подвигалось с тех пор

довольно медленно, то причина этого не в “Своде”, а в том способе, которым

впоследствии пополнялось наше законодательство, и всего более в слабости

юридического образования, до сих пор так мало распространенного в России.

Это была последняя самостоятельная работа Сперанского.

Выступая на заседании, Николай специально подчеркнул, что устройство

правосудия было главной его заботой после вступления на престол. Заседание

закончилось торжественным апофеозом совершенно в духе Николая I. Он

подозвал к себе Сперанского и, обняв в присутствии всех, надел на него

снятую с себя Андреевскую звезду - высшую награду империи.

Вообще, если вдуматься, торжество самодержавия 17 января 1833 года

было в то же время трагедией жизни великого русского реформатора.

Трагедией, которую он, видимо, сам никогда до конца не осознал. В Своде

законов центральное место занимало подготовленное М. М. Сперанским собрание

законов и постановлений XVIII - начала XIX века об основах

государственного строя России, получившее название “Основные законы

Российской империи”. Первая статья “Основных законов” определяла форму

правления в России: “Император Российский есть монарх самодержавный и

неограниченный. Повиноваться верховной власти не только за страх, но и за

совесть сам Бог повелевает”. Остальные статьи развивали и дополняли

основную мысль. И создание такого документа выпало на долю человека,

который был совершенно убежден в необходимости буржуазных реформ в России,

который в царствование Александра I готовил грандиозные планы

преобразования страны по западному образцу, мечтал о народно

представительстве и парламенте, понимал необходимость и неизбежность

разделения властей. За это ему грозили арест, многолетняя ссылка. Но стоило

ему употребить свой талант и знания на законодательное оформление

противоположных начал и принципов, как он был осыпан милостями и обласкан

властями. Сперанский назначался во все секретные комитеты 1826 - 1839, с

1838 он - председатель департамента законов Государственного совета, в 1835

- 1837 преподавал курс юридических наук наследнику престола (будущему

Александру П). По инициативе Сперанского в 1834 была учреждена высшая школа

правоведения для подготовки квалифицированных юристов.

Награжденный в начале 1839 года графским титулом с характеристическим

девизом в гербе “in adversis sperat” (В невзгоде уповает (лат).), он вскоре

умер, оставив по себе какую-то сомнительную память, на которой долго лежали

различные упреки.

В 1839 году Николай I, узнав о смерти Сперанского, говорил М. А.

Корфу: “Михайла Михайловича ни все понимали и не все умели довольно ценить;

сперва я и сам в этом более всех, может статься, против него грешил. Мне

столько было наговорено о его превратных идеях, о его замыслах; клевета

осмелила коснуться его даже и по случаю истории 14-го декабря! Но потом

время и опыт уничтожили во мне действие всех этих наговоров. Я нашел в нем

самого верного и ревностного слугу, с огромными сведениями, с огромною

опытностью, с неустававшею никогда деятельностию. Теперь все знают, чем я,

чем Россия ему обязаны, и клеветники давно замолчали”. Им были

подготовлены “Полное собрание законов Российской империи”, включающее все

русское законодательства начиная с Соборного Уложения 1649 года, и “Свод

законов”, в котором были собраны действующие законы.

Я думаю, что на этом следует прерваться, потому что нельзя до конца

понять эту замечательную личность, в чьей жизни для нас останутся “темные

места”. И уголки его души останутся закрытыми для нас на всегда. Если

предположить, что люди, жившие в ту эпоху, не могли оценить его вклад в

развитие России; и многие историки до сих пор не могут прийти к единому

мнению по отдельным вопросам, и не перестают спорить между собой, то нам

остается только выбрать наиболее близкую для нас позицию в свете

современных взглядов на развитие нашего общества и постараться отстоять ее,

основываясь на тех данных, которыми мы располагаем.

Литература, используемая в реферате:

1. Великие государственные деятели России. Под ред. А. Ф. Киселева. 1996

год.

2. Знаменитые россияне XVIII - XIX веков: Библиографии и портреты XVIII и

XIX столетий. 1995 год.

3. История России в лицах с древности до наших дней: Библиографический

словарь.

4. История России. Пособие для поступающих в вуз. /Под редакцией доктора

исторических наук, профессора Б. А. Старкова. Издательство Санкт-

Петербургского Государственного Университета Экономики и Финансов. 1998

год.

5. История. Справочник абитуриента. Москва. 1997 год.

6. М. Острогорский. Учебник Русской Истории. Таллинн. 1992 год.

7. Российские самодержцы (1801 - 1917). 1993 год.

8. С. Любош. Последние Романовы. Книгоиздательства “Петроград”. Л-М. 1924

год.

9. Русские цари 1547 - 1917. Под ред. Ханса-Иоахима Торке. Ростов-на-Дону,

“Феникс”, Москва, “Зев”. 1997 год.

10. Валлоттон Анри. Александр I. 1991 год.

11. Кизеветтер. А.А. Исторические силуэты. 1997 год.

12. Мироненко С.В. Страницы тайной истории Самодержавия: политическая

история России I половины XIX столетия. 1989 год.

13. Дмитриева В.О. Сперанский и его государственная деятельность. Юность,

1996 год, № 7.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7