Корпуса жандармов подполковник Кушинников».

Этим внешним освидетельствованием ограничились.

«Роковая весть быстро разнеслась по Пятигорску, – вспоминала Э.А. Шан-

Гирей. – Дуэль – неслыханная вещь в Пятигорске»…

В чистой белой рубашке лежал он на постели в своей небольшой комнате,

куда перенесли его. Художник Шведе снимал с него портрет масляными

красками.

Столыпин и друзья, распорядившись относительно панихиды, стали

хлопотать о погребении останков, – рассказывал Висковатов. – Ординарный

врач Пятигорского военного госпиталя Барклай де Толли выдал свидетельство,

в коем говорилось, что «Тенгинского пехотного полка поручик М.Ю. Лермонтов

застрелен на поле, близ горы Машука, 15-го числа сего месяца и, по

освидетельствовании им, тело может быть передано земле по христианскому

обряду».

«По христианскому обряду» священники Пятигорска отказались хоронить

Лермонтова: «убитый на дуэли приравнивается к самоубийцам, а самоубийца –

по статье 347-й уголовных законов – лишается христианского погребения».

В местной газете «Сезонный листок» сообщалось: «16 июля собралась

масса народу на погребение и панихиду; но священник отказался явиться,

ссылаясь на то, что по уставу убитые на дуэли приравниваются к

самоубийцам».

Много лет спустя священник В. Эрастов вспоминал, что он действительно

«отказался от похорон Лермонтова, когда его звал Столыпин».

Еще в 1903 г., совсем незадолго до смерти, Эрастов, отвечая на вопрос

корреспондента «Варшавского дневника»: – Правда ли, батюшка, что Вы

отказались хоронить Лермонтова, – тихо ответил: «Да, правда. Я знаю, что

меня за это бранят теперь и в обществе, и во всех журналах, но мог ли я

поступить иначе? От святейшего синода было строжайшее запрещение отпевать

тело самоубийц и погибших на дуэли».

Потом он не раз подтверждал это.

«Когда собрались все к панихиде, долго ждали священника, который с

большим трудом согласился хоронить Лермонтова, – вспоминала Э.А. Шан-Гирей.

Это был священник Скорбященской церкви Пятигорска Павел Александровский,

давший согласие только после вмешательства полковника Траскина.

Писарь комендантского управления Карпов рассказывал: «Является ко мне

ординарец от Траскина и передает требование, чтобы я сейчас же явился к

полковнику. Едва лишь я отворил, придя к нему на квартиру, дверь его

кабинета, как он своим сильным металлическим голосом отчеканил: «Сходить к

отцу протоиерею, поклониться от меня и передать ему мою просьбу похоронить

Лермонтова. Если он будет отговариваться, сказать ему еще то, что в этом

нет никакого нарушения закона, так как подобною же смертью умер известный

Пушкин, которого похоронили со святостью». Я отправился к Павлу

Александровскому и передал буквально слова полковника. Отец Павел подумал-

подумал, наконец, сказал: «Успокойте полковника, все будет исполнено по его

желанию».

Отец Павел, однако, не выполнил всего христианского обряда похорон. Он

отслужил панихиду и проводил тело Лермонтова до могилы без отпевания в

церкви, как полагалось[18].

…Не было покоя Лермонтову и после смерти. Как будто, он предвидел это,

написав в 17 лет:

Кровавая меня могила ждет,

Могила без молитв и без креста…

Похороны состоялись 17 июля. Гроб с телом поэта вынесли из «Домика» на

руках четыре товарища покойного и пронесли до самого кладбища. Поручик

А.Ф. Тиран был от лейб-гвардии гусарского полка, в котором Лермонтов служил

по окончании юнкерского училища. Полковник Безобразов – от Нижегородского

драгунского полка, в который Лермонтов был переведен в первую ссылку,

А.И. Арнольди – от Гродненского гусарского полка, в котором поэт недолго

служил после первой ссылки, Н.И. Лорер – от Тенгинского полка.

Воспоминаний непосредственных свидетелей похорон Лермонтова

сохранилось много.

Н.Ф. Туровский вспоминал: «В продолжение двух дней теснились усердные

поклонники в комнате, где стоял гроб.

17-го числа, на закате солнца, совершено погребение. Офицеры несли

прах любимого ими товарища до могилы, а слезы множества сопровождающих их

выразили потерю общую, незаменимую».

Лечившийся в Пятигорске в 1841 г. Полеводин сообщал другу в письме,

написанному на 6-й день после похорон: «Поэта не стало!.. На другой день

толпа народа не отходила от его квартиры. Дамы все приходили с цветами и

усыпали его оными, некоторые делали прекрасные венки и клали близ тела

покойника. Зрелище это было восхитительно и трогательно. 17-го числа в час

поединка его хоронили. Все, что было в Пятигорске, участвовало в его

похоронах. Дамы все были в трауре, гроб его до самого кладбища несли штаб-

и обер-офицера и все без исключения шли пешком до кладбища... Тут я

невольно вспомнил о похоронах Пушкина. Теперь 6-й день после этого

печального события, но ропот не умолкает, явно требуют предать виновного

всей строгости закона, как подлого убийцу».

«Народу было много-много, и все шли в каком-то благоговейном молчании,

– рассказывала Э.А. Шан-Гирей. – Это меня поражало, – добавляет она, – ведь

не все же его знали и не все его любили! Так было тихо, что только слышен

был шорох сухой травы под ногами».

Или вот еще воспоминания очевидца Монаенко: «Трудно себе представить,

какое грустное впечатление произвела на всех эта весть. Лермонтов убит.

Лермонтов убит, вот что только слышалось на улицах и домах Пятигорска».

Очень ценны воспоминания о похоронах Лермонтова коллежского асессора

Рошановского. Сохранились эти воспоминания в дошедшем до наших дней «Деле о

погребении Лермонтова». «Дело» это возникло по доносу Эрастова на того

священника, который «хотя настоящего погребения над телом Лермонтова и не

совершил, но не следовало и провожать его... в церковном облачении и с

подобающей честью».

Рошановского, как присутствовавшего на похоронах, допрашивали

следователи, расследовавшие кляузу.

«В прошлом 1841 году, в июле месяце, кажется 18 числа, в 4 или 5 часов

пополудни, я, – рассказывал Рошановский, – слышавши, что имеет быть

погребено тело поручика Лермонтова, пошел, по примеру других, к квартире

покойника, у ворот коей встретил большое стечение жителей г. Пятигорска и

посетителей Минеральных вод, разговаривавших между собою: о жизни за

гробом, о смерти, рано постигшей молодого поэта, обещавшего много для

русской литературы. Не входя во двор квартиры сей, я с знакомыми мне

вступил в общий разговор, в коем между прочим, мог заметить, что многие как

будто с ропотом говорили, что более двух часов для выноса тела покойника

они дожидаются священника, которого до сих пор нет. Заметя общее постоянное

движение многочисленного собравшегося народа, я из любопытства приблизился

к воротам квартиры покойника и тогда увидел на дворе том, не в дальнем

расстоянии от крыльца дома стоящего о. протоиерея, возлагавшего на себя

епитрахиль. В это самое время с поспешностью прошел мимо меня во двор

местной приходской церкви диакон, который тотчас, подойдя к

церковнослужителю, стоящему близ о. протоиерея Александровского, взял от

него священную одежду, в которую немедленно облачился и принял от него

кадило. После этого духовенство это погребальным гласом общее начало пение:

«Святый Боже, святый Крепкий, святый Бессмертный, помилуй нас», и с этим

вместе медленно выходило из двора этого; за этим вслед было несено из

комнаты тело усопшего поручика Лермонтова. Духовенство, поя вышеозначенную

песнь, тихо шествовало к кладбищу; за ним в богато убранном гробе было

попеременно несено тело умершего штаб и обер-офицерами, одетыми в мундиры,

в сопровождении многочисленного народа, питавшего уважение к памяти

даровитого поэта или к страдальческой смерти его, принятой на дуэли. Таким

образом, эта печальная процессия достигла вновь приготовленной могилы, в

которую был опущен вскорости несомый гроб без отправления по закону

христианского обряда. В этом я удостоверяю, как самовидец; но было ли

погребение сему покойнику отпеваемо о. протоиереем в квартире, я этого не

знаю, ибо не видел, не слышал и даже тогда не был во дворе том».

Что же пережил в стенах «Домика» Столыпин, стоя над умершим другом? Он

обещал бабушке беречь ее внука... Как? Какими словами сообщить ей скорбную

весть?

А как чувствовали себя те, кто разжигал непокорное самолюбие

Мартынова? Содрогнулись ли они у гроба поэта?

Не вспомнились ли им лермонтовские строки:

Летают сны-мучители

Над грешными людьми…….

VIII

Когда Лермонтов зимой 1841 года, будучи в отпуске в Петербурге,

получил приказ выехать из столицы в течение 48 часов, поэт, охваченный

отчаянием, написал:

Прощай, немытая Россия,

Страна рабов, страна господ,

И вы, мундиры голубые,

И ты, послушный им народ.

Быть может, за стеной Кавказа

Укроюсь от твоих пашей,

От их всевидящего глаза,

От их всеслышащих ушей.

Но и за стеной Кавказа не укрылся поэт от глаз и ушей своих врагов.

Они преследовали его и здесь.

Профессор Висковатов встречался со многими современниками Лермонтова,

свидетелями его последних дней в Пятигорске. Это происходило через 40-50

лет после трагедии у подножия Машука, но и тогда у некоторых из этих

современников враждебные чувства к поэту не смягчились.

Висковатов утверждал, что в беседе с ним эти «некоторые из влиятельных

личностей», бывшие тогда на водах, говоря о Лермонтове, употребляли такие

выражения, как «несносный выскочка», «задира», «ядовитая гадина». Они-то и

ожидали случая, когда кто-нибудь, выведенный Лермонтовым из терпения,

«проучит» его.

Висковатов хорошо изучил преддуэльную обстановку в Пятигорске, и ему

удалось выяснить, что «некоторые личности» «искали какое-либо подставное

лицо, которое, само того не подозревая, явилось бы исполнителем задуманной

интриги».

Да и князь Васильчиков, когда Висковатов задал ему вопрос: «А были

подстрекатели?», – не отрицал этого, а ответил уклончиво: «Может быть, и

были».

Сын генерала Граббе, командовавшего в 1841 г. войсками на Кавказской

линии, рассказывал профессору, что слышал от отца, как на дуэль с

Лермонтовым провоцировали молодого офицера С.Д. Лисаневича.

К Лисаневичу приставали, уговаривали вызвать Лермонтова на дуэль,

проучить.

«Что вы, – возражал Лисаневич, – чтобы у меня поднялась рука на такого

человека?»

Не так уж, по-видимому, секретно велась интрига против Лермонтова,

если о случае с Лисаневичем знал не только генерал Граббе. По крайней мере,

этот же провокационный разговор с Лисаневичем передавала Висковатову Эмилия

Александровна Шан-Гирей.

Мартынова легче было спровоцировать: в его характере не было

благородства Лисаневича, он не обладал умом, способным разобраться в

интриге. Лермонтова как поэта не ценил, к тому же был тщеславен и

самолюбив.

Сам по себе Мартынов не был каким-то закоренелым злодеем. Не будь

подстрекательства со стороны, судьба, быть может, уберегла бы его имя от

тех проклятий, которыми оно сопровождается и поныне.

Те добрые отношения, которые существовали между Лермонтовым и

Мартыновым в юнкерской школе, ничем не нарушались до последнего времени. На

шутки Лермонтова Мартынов если иногда и обижался, то, во всяком случае, не

до такой степени, чтобы считать товарища смертельным врагом.

Мартынов сам заявил пятигорскому окружному суду, что поединок был

случайный, что злобы к Лермонтову он никогда не питал.

«Следовательно, мне незачем было иметь предлог с ним поссориться».

Итак, никаких других причин, кроме шуток, для вызова на дуэль у

Мартынова не было.

Позднее Мартынов рассказывал, что «незадолго до поединка Лермонтов

ночевал у него на квартире, был добр, ласков»...

Да и слуги, как Лермонтова, так и Мартынова, утверждали, что «оба

барина жили между собой дружно, ни ссор, ни каких-либо несогласий между

ними не бывало...»

Правда, на следствии Мартынов показывал: «с самого приезда своего в

Пятигорск Лермонтов не пропускал ни одного случая, где мог он сказать мне

что-нибудь неприятное, остроты, колкости, насмешки на мой счет, одним

словом, все, чем только можно досадить человеку, не касаясь до его чести».

Но ведь это говорилось в целях самозащиты и противоречило заявлениям самого

же Мартынова, а много лет спустя Мартынов обронил многозначительную фразу:

«Друзья – таки раздули ссору...»

Мартынов не назвал этих друзей, но он подтвердил то, что установил

Висковатов: кто-то ссору и «несогласия» раздувал, кто-то занимался

подстрекательством.

Вокруг «Домика» создалась напряженная атмосфера.

Те, кто бывал у Лермонтова, прошли перед нами с характеристикой,

даваемой каждому его современниками.

Кого же можно подозревать в «раздувании ссоры»? Кого должна судить

история?

Писарь комендантского управления Карпов склонен считать таким лицом

Дорохова. Но эта роль несвойственна тому, кто, по свидетельству

современников, был добр, великодушен, доверчив и, безусловно, честен, в ком

такой тонкий психолог, как Пушкин, находил «много прелести».

Дорохов по своему открытому и взбалмошному характеру не подходил к

роли интригана. Да и Эмилия Шан-Гирей, хорошо знавшая преддуэльную

обстановку, категорически отрицала участие Дорохова в подстрекательстве к

дуэли. Нельзя сомневаться и в искренности того горя, которое переживал

Дорохов после смерти Лермонтова.

Из числа подозреваемых во враждебных замыслах против поэта лиц следует

исключать не только друзей Лермонтова, но и тех, кто по своему характеру не

был способен на интригу.

Почти 30 лет спустя В.И. Чиляев заявил, что «недобрую роль», в

разыгравшейся трагедии сыграл князь Васильчиков.

Но вот письмо Васильчикова, написанное им через 2 недели после дуэли.

Мог ли написать это письмо человек, жаждавший гибели товарища? И мог ли

предвидеть автор письма, что через 100 лет после его смерти письмо может

послужить защитой от обвинения в чудовищном преступлении?

Вот что писал 30-го июля 1841 г. Васильчиков товарищу Арсеньеву.

«Виноват я пред тобой, любезный Арсентьев, что так замедлил отвечать

на твое письмо. Но это последнее время было у нас грустное и хлопотливое.

Ты вероятно уже знаешь о дуэли Лермонтова с Мартыновым, и что я был

секундантом у первого. Признаться, смерть его меня сильно поразила, и долго

мне как будто не верилось, что он действительно убит и мертв. Не в первый

раз я участвовал в поединке, но никогда не был так беззаботен о

последствиях и твердо убежден, что дело обойдется по крайней мере без

кровопролития. С первого выстрела Лермонтов упал и тут же скончался...

Мы с Столыпиным часто задумываемся, глядя на те места, где прошлого

лета... но, что старое вспоминать. Из нас уже двоих нет на белом свете.

Жерве умер от раны после двухмесячной мучительной болезни. А Лермонтов, по

крайней мере, без страданий. Жаль его. Отчего люди, которые бы могли жить с

пользой, а, может быть, и с славой, Пушкин, Лермонтов умирают рано, между

тем как на свете столько беспутных и негодных людей доживают до

благополучной старости».

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21