дворянства.

ВОПРОС О БЕЗДНЕ

Следующим — после сусальной Европы — элементом легендарной

стройки является вопрос о той бездне, на краю которой стояла Московская

Русь и от которой спас ее гений Петра.

Теории сусальной Европы и варварской Москвы носили

психологический оттенок горькой, но беспощадной объективности: «Что делать?

Действительно — Москва отстала чудовищно; действительно, Европа была

неизмеримо впереди нее». Это был, так сказать, беспристрастный диагноз, в

котором русские чувства просвещенных светил русской исторической науки не

играли никакой роли. Теория бездны обрастает даже и патриотической

тревогой: если бы не Петр, свалились бы мы все в эту бездну. И, может быть,

и России теперь не было бы никакой. Наш знаменитый западник Чаадаев

утверждал даже, что без Петра Россию впоследствии завоевал бы Фридрих

Великий — это с полутора миллионами прусского населения во времена Петра!

Мотив бездны был ярче всего сформулирован Пушкиным: «над самой

бездной — на высоте, уздой железной — Россию вздернул на дыбы!»

Не будем отрицать ни пушкинского гения, ни пушкинского ума. Но,

вот, бросил же он свой знаменитый афоризм о пугачевском бунте: «русский

бунт, бессмысленный и беспощадный». Как мог Пушкин сказать такую фразу?

Беспощадным было все — и крепостное право, и протесты против него, и

подавление этих протестов: расправа с пугачевцами была никак не гуманнее

пугачевских расправ — по тем временам беспощадно было все. Но так ли уж

бессмысленным был протест против крепостного права? И так ли уж решительно

никакого ни национального, ни нравственного смысла Пушкин в нем найти не

мог? И это Пушкин, который воспевал «свободы тайный страж, карающий

кинжал»? Почему он отказывал в праве на того же «стража свободы», но только

в руках русского мужика, а не в руках бунтующего против государственности

барина? Почему барский бунт декабристов, направленный против царя, был так

близок пушкинскому сердцу и почему мужицкий бунт Пугачева, направленный

против цареубийц, оказался для Пушкина бессмысленным? По совершенно той же

причине, которая заставила людей конструировать теорию о бездне, перед

которой стояла Московская Русь. Эту теорию — в не очень разных вариантах

повторяют все наши историки до советских включительно.

* * *

Постараемся вспомнить основное из того, что сделала Москва перед

самым появлением на свет Божий нашего великого преобразователя. Военные

заводы строились. Большая половина армии была переведена на так называемый

«регулярный строй». Ввозились всякие иностранные специалисты и посылались

заграницу русские люди. При Алексее Михайловиче благосостояние московской

деревни поднялось до такого уровня, какого оно в послепетровскую эпоху не

достигало никогда. Допетровская Москва вела войны удачные и вела войны

неудачные, но все эти войны были уже не оборонительными, а наступательными.

В войне с Польшей были отвоеваны: Могилев. Витебск и Смоленск. В войне за

Прибалтику были завоеваны г. Юрьев, Динабург и московские войска дошли до

Риги. В то же самое время воевали и с Крымом — правда, неудачно. Но

Малороссия была присоединена, а главный враг России — Польша была при

Алексее Михайловиче добита так основательно, что Петр Алексеевич имел — не

им самим завоеванную — возможность распоряжаться в Польше, почти как у себя

дома.

Главным же врагом России была тогда Польша, а никак уж не Швеция.

Именно Польша угрожала самым основным национальным интересам России,

угрожала ее самостоятельному национальному бытию, и именно с Польшей

покончила Москва, а не Петр. Швеция была только соперником в борьбе за

балтийские колонии, которые нам, конечно, были нужны, хотя и не как

колонии, а как выход к морю. Тот же Ключевский, повторяя пушкинский мотив

«бездны», сам же пишет: «война 1654 — 1667 года (Русско-Польская. — И. С.)

окончательно определила господствующее положение русского государства в

восточной Европе и с нее же начинается политический упадок Польши». Где же

здесь бездна и уж тем более «край бездны»? Еще лучше были дела на Востоке.

Правда, Нерчинский договор (1689) остановил русскую экспансию на берегах

Амура, но это была только остановка в наступлении, а никак не неудача.

Именно при Алексее Михайловиче Грузия пыталась отдаться под протекторат

России (царь Темураз), чего люди никак не делают по отношению к

государствам, стоящим «на краю бездны». Был ли внутренний край бездны? При

Алексее Михайловиче были бунты — так они были и при Петре, и при Екатерине,

и при Николае Втором и — уже в неслыханных масштабах — при Ленине-Сталине.

Чиновничество крало при Алексее Михайловиче? Так оно — в неизмеримо больших

масштабах по свидетельству тех же Соловьевых и Ключевских, крало и при

Петре — такого чиновничества, которое не крадет, нет и не было вообще нигде

в мире. П. Милюков в своих знаменитых «Очерках русской культуры» очень

сладострастно останавливается над отсутствием национального самосознания в

Москве и совсем забывает о том, что данная эпоха формулировала национальное

сознание почти исключительно в религиозных терминах. Идея Москвы-Третьего

Рима — может показаться чрезмерной, может показаться и высокомерной, но об

отсутствии национального самосознания она не говорит никак. Совершенно

нелепа та теория отсутствия гражданственности в Московской Руси, о которой

говорят все историки, кажется, все без исключения. Мысль о том, что

московский царь может по своему произволу переменить религию своих

подданных показалась бы москвичам совершенно идиотской мыслью. Но эта —

идиотская для москвичей, мысль, была вполне приемлемой для тогдашнего

Запада. Вестфальский мир, закончивший Тридцатилетнюю войну, установил

знаменитое правило quius regio, ejus religio, — чья власть, того и вера:

государь властвует также и над религией своих подданных; он католик — и они

должны, быть католиками. Он переходит в протестантизм — должны перейти и

они. Московский царь, по Ключевскому, имел власть над людьми, но не имел

власти над традицией, то есть над неписаной конституцией Москвы. Так где же

было больше гражданственности: в quius regio, — или в тех москвичах,

которые ликвидировали Лжедимитрия за нарушение московской традиции? Не

забудем еще о том, что Алексей Михайлович закрепил крестьянское

самоуправление, над которым столько поработал еще и Грозный, создал почти

постоянную работу Земских Соборов — изумительную по своей гармоничности и

работоспособности русскую «конституцию», что при Алексее Михайловиче были

построены первые русские корабли и заведены первые русские театры, газета и

прочее. Где же бездна? И от чего Россию, собственно, надо было спасать?

Разве от коров, лошадей и овец, которые за время Алексея Михайловича успел

накопить московский мужик, а также и от тех реальных экономических свобод,

какие успело закрепить за ним варварское московское правительство? В

результате петровской реформы эти коровы и эти свободы перешли к помещику:

вот тот элемент, который, действительно, до Петра стоял на краю бездны. Он

и был спасен — до октября 1917 года...

ВОЕННЫЙ ГЕНИЙ

Итак, усилиями поколений историков был создан фундамент

петровской легенды. Первое: Россия была очень плоха. Второе: Россию надо

было спасать. Третье: Петр, при всех его увлечениях и безобразиях, Россию

все-таки спас. Признание всяческой гениальности Петра является при этой

стройке совершеннейшей логической неизбежностью — вот это был гениальный

хирург! И поскольку «спасение России» было в основном достигнуто методом

войны, такой же логической неизбежностью является признание военного гения.

В вопросе о военной гениальности Петра согласны все историки, несмотря на

то, что все они приводят ряд совершенно очевидных фактов, свидетельствующих

о полнейшей военной бездарности «великого полководца». Я опять возьму за

пуговицу Ключевского.

Начало Северной войны он определяет так: «Редкая война даже

Россию заставала так врасплох и была так плохо обдумана и подготовлена».

А конец войны: «Упадок платежных и нравственных (подчеркнуто

мною. — И. С.) сил народа едва ли окупился бы, если бы Петр завоевал не

только Ингрию с Ливонией, но и всю Швецию и даже пять Швеции».

Вот вам, значит, общая характеристика и начала и результата

войны: согласитесь сами, что о большой военной гениальности она не

свидетельствует. Если перейти к частным характеристикам отдельных, решающих

моментов петровской военной деятельности то в них мы, между всем остальным,

отметим, в качестве постоянных спутников петровской военной деятельности —

два качества Петра — бестолковость и трусость.

В августе 1689 года юный Петр — ему тогда было 17 лет — получает

в Преображенском известие о заговоре Софии. Сообщение об этой опасности

(«реальной или воображаемой» — оговаривается П. Милюков) приводит Петра в

состояние полной паники. Петр, полуодетый, скачет в Троицкий монастырь.

Академик Шмурло пишет:

«Прискакав туда, физически измученный, нравственно потрясенный

пережитыми волнениями, царь бросается на кровать настоятеля и, разразившись

рыданиями, умоляет игумена оказать ему помощь и защиту». В нашей

историографии довольно прочно утвердилось мнение, что именно этот перепуг

положил начало той эпилепсии, которая потом всю жизнь не оставляла Петра.

Не будем подробно разбирать вопроса о том, была ли опасность

действительной, Петр принял ее за действительную. Она была воображаемой, и

это показал первый же день едва ли существовавшего заговора Софии: она

осталась в полнейшем одиночестве. Устраивать еще одно междуцарствие — в

Москве не захотел никто.

Семнадцатилетние юноши, в особенности русские, очень редко входят

в состав того «робкого десятка», в который так стремительно въехал Петр. В

нашу милую социалистическую эпоху миллионы юношей, а также даже и девушек

стаивали перед столь действительной опасностью, как чекистский наган, —

стаивал и я, стаивал и мой сын, — тоже в возрасте 17-ти лет, таких случаев

были миллионы и миллионы. Однако, люди не «разражались рыданиями», не

впадали в истерику и не приобретали эпилепсии. Если бы все мы были такими

же храбрецами, каким был Петр, то ни в России, ни в эмиграции здоровых

людей давно бы уж не осталось.

Этим первым перепугом можно, вероятно, объяснить многое в личной

политике Петра: и зверское подавление стрелецкого мятежа, и

собственноручные казни, (Не следует, впрочем, преувеличивать размаха этих

казней: всего выло казнено 1200 человек. Западная Европа, в аналогичных

случаях, отправляла на тот свет десятки тысяч. Петр, де, предчувствовал

поражение и уехал для подготовки. дальнейших мероприятий. В штабных

реляциях маршевых войн для таких случаев была принята несколько иная

формулировках «отступили на заранее подготовленные позиции». Объяснение не

выдерживает самой поверхностной критики. Поражение было возможно, но никак

не необходимо: тот же Ключевский пишет, что «победа шведов была ежеминутно

на волосок от беды»... и что «победитель так боялся своих побежденных, что

за ночь поспешил навести новый мост.., чтобы помочь им поскорее убраться...

Петр уехал из лагеря накануне боя, чтобы не стеснять главнокомандующего-

иноземца, и тот, действительно, не стеснялся: первый отдался в плен и увлек

за собой и остальных иноземных командиров...» — И.С.) и Преображенский

приказ, и вечный панический страх Петра перед заговорами. Иван Грозный,

который, при всей своей свирепости, был все-таки честнее Петра, признавался

прямо, что после восстания 1547 года, истребившего фамилию Глинских, он

струсил на всю жизнь: «и от сего вниде страх в душу мою и трепет в кости

мои». Застенки Грозного в такой же степени определялись страхом, как и

застенки Петра. Но Петровский перепуг имел и некоторые военные последствия.

Вспомним Нарву. Петр, которому было уже не семнадцать лет, и

который был уже взрослым человеком — ему было 28 лет, повел свою

тридцатипятитысячную армию к Нарве. «Стратегических путей не было, по

грязным осенним дорогам не могли подвезти ни снарядов, ни продовольствия...

Пушки оказались негодными, да и те скоро перестали стрелять из-за недостака

снарядов...» (Ключевский).

Узнав о приближении восемнадцатилетнего мальчишки Карла с восемью

тысячами, Петр повторяет свой, уже испытанный прием: покидает нарвскую

армию, как одиннадцать лет тому назад покинул свои потешные войска, — а

потешных у него по, тем временам бывало до тридцати тысяч, София же

сконцентрировала против них триста стрельцов. Историки объясняют бегство

Петра его гениальной предусмотрительностью:

Почему, собственно, попал в главнокомандующие этот иноземец, граф

де Круа, мелкий проходимец, служивший «в семи ордах семи царям», и нигде и

ничем себя не проявивший? Впоследствии он помер в долговой тюрьме в Ревеле,

и его тело, за неплатеж долгов, было, по милому обычаю того времени,

выставлено на показ... Почему не был назначен Головин? Почему не был

назначен Шереметьев? Вероятно, просто потому, что в момент переполоха

подвернулся именно Круа. И, наконец, если Петр, видя неустройство своей

армии, был убежден в неизбежности поражения, то почему он не попытался

отвести эту армию на какие-то другие — пусть и не очень «подготовленные» —

позиции? Петр сделал точь-в-точь то, что он проделал в ночь на 8-ое августа

1689 года: бросил все на произвол судьбы и панически бежал. Как бы ни

насиловать факты, и как бы ни притягивать за волосы официозно благолепные

объяснения, ясно одно — Петр струсил и вел себя, как трус: бросить свою

армию накануне боя, будучи заранее убежденным в том, что она будет разбита

в пять раз слабейшим противником — это есть трусость — и больше решительно

ничего.

Примерно, такая же картина повторяется — уже в третий раз — во

время гродненской операции. Там (дальше опять же по Ключевскому) :

«Петр, в адской горести обретясь... располагая силами втрое

больше Карла, думал только о спасении своей армии и сам составил

превосходно обдуманный во всех подробностях план отступления, приказав

взять с собой «зело мало, а по нужде хотя и все бросить». В марте, в самый

ледоход, когда шведы не могли перейти Неман в погоню за отступавшими,

русское войско, спустив в реку до ста пушек с зарядами... «с великою

нуждою», но благополучно отошло к Киеву...Но венцом полководческого

искусства Петра был, конечно, Прутский поход: ничего столь позорного Россия

не переживала никогда. Ключевский пишет так:

«С излишним запасом надежд на турецких христиан, пустых обещаний

со стороны господарей молдавского и валахского и со значительным запасом

собственной полтавской самоуверенности, но без достаточного обоза и

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11