нас здесь интересует, а то, как преломляется то и другое учение в жизни

личности и ее психологии. И в этом отношении, в полной противоположности

гордыне интеллигентского героизма, христианское подвижничество есть прежде

всего максимализм в личной жизни, в требованиях, предъявляемых к самому

себе; напротив, острота внешнего максимализма здесь совершенно устраняется.

Христианский герой или подвижник (по нашей, конечно, несколько условной

терминологии), не ставя себе задач Провидения и не связывая, стало быть, с

своим, да и чьим бы то ни было индивидуальным усилием судеб истории и

человечества, в своей деятельности, видит прежде всего исполнение своего

долга пред Богом, божьей заповеди, к нему обращенной. Ее он обязан

исполнять с наибольшей полнотой, а равно, проявить возможную энергию и

самоотверженность при отыскании того, что составляет его дело и

обязанность; в известном смысле он также должен стремиться к максимализму

действий, но совершенно в ином смысле. Одно из наиболее обычных

недоразумений относительно смирения (впрочем, выставляемое не только bona,

но и mа-la fide) состоит в том, что христианское смирение, внутренний и

незримый подвиг борьбы с самостью, с своеволием, с самообожением,

истолковывается непременно как внешняя пассивность, как примирение со злом,

как бездействие и даже низкопоклонничество или же как неделание во внешнем

смысле, причем христианское подвижничество смешивается с одною из многих

его форм, хотя и весьма важною, именно -- с монашеством. Но подвижничество,

как внутреннее устроение личности, совместимо со всякой внешней

деятельностью, поскольку она не противоречит его принципам.

Особенно охотно противопоставляют христианское смирение "революционному"

настроению. Не входя в этот вопрос подробно, укажу, что революция, т. е.

известные политические действия, сама по себе еще не предрешает вопроса о

том духе и идеалах, которые ее вдохновляют. Выступление Дмитрия Донского по

благословению преподобного Сергия против татар есть действие революционное

в политическом смысле, как восстание против законного правительства, но в

то же время, думается мне, оно было в душах участников актом христианского

подвижничества, неразрывно связанного с подвигом смирения. И напротив,

новейшая революция, как основанная на атеизме, по духу своему весьма далека

не только от христианского смирения, но и христианства вообще. Подобным же

образом существует огромная духовная разница между пуританской английской

революцией и атеистической французской, как и между Кромвелем и Маратом или

Робеспьером, между Рылеевым и вообще верующими из декабристов и позднейшими

деятелями революции.

Фактически, при наличности соответствующих исторических обстоятельств,

конечно, отдельные деяния, именуемые героическими, вполне совместимы с

психологией христианского подвижничества, -- но они совершаются не во имя

свое, а во имя Божие, не героически, но подвижнически, и даже при внешнем

сходстве с героизмом их религиозная психология все же остается от него

отлична. "Царство небесное берется силою, и употребляющие усилие восхищают

его" (Мф. 11, 2); от каждого требуется "усилие", максимальное напряжение

его сил для осуществления добра, но и такое усилие не дает еще права на

самочувствие героизма, на духовную гордость, ибо оно есть лишь исполнение

долга: "когда исполните все поведенное вам, говорите: мы рабы ничего не

стоющие, потому что сделали то, что должны были сделать" (Лк. 17,10).

Христианское подвижничество есть непрерывный самоконтроль, борьба с

низшими, греховными сторонами своего я, аскеза духа. Если для героизма

характерны вспышки, искание великих деяний, то здесь, напротив, нормой

является ровность течения, "мерность", выдержка, неослабная самодисциплина,

терпение и выносливость, -- качества, как раз отсутствующие у

интеллигенции. Верное исполнение своего долга, несение каждым своего

креста, отвергнувшись себя (т. е. не во внешнем только смысле, но и еще

более во внутреннем), с предоставлением всего остального Промыслу, -- вот

черты истинного подвижничества. В монастырском обиходе есть прекрасное

выражение для этой религиозно-практической идеи: послушание. Так называется

всякое занятие, назначаемое иноку, все равно, будет ли это ученый труд или

самая грубая физическая работа, раз оно исполняется во имя религиозного

долга. Это понятие может быть распространено и за пределы монастыря и

применено ко всякой работе, какова бы она ни была. Врач и инженер,

профессор и политический деятель, фабрикант и его рабочий одинаково при

исполнении своих обязанностей могут руководствоваться не своим личным

интересом, духовным или материальным -- все равно, но совестью, велениями

долга, нести послушание. Эта дисциплина послушания, "светский аскетизм" (по

немецкому выражению: "imnerweltliche Askese"), имела огромное влияние для

выработки личности и в Западной Европе в разных областях труда, и эта

выработка чувствуется до сих пор.

Оборотной стороной интеллигентского максимализма является историческая

нетерпеливость, недостаток исторической трезвости, стремление вызвать

социальное чудо, практическое отрицание теоретически исповедуемого

эволюционизма. Напротив, дисциплина в послушаниях должна содействовать

выработке исторической трезвости, самообладания, выдержки; она учит нести

историческое тягло, ярем исторического послушания; она воспитывает чувство

связи с прошлым и признательность этому прошлому, которое так легко теперь

забывают ради будущего, восстановляет нравственную связь детей с отцами.

Напротив, гуманистический прогресс есть презрение к отцам, отвращение к

своему прошлому и его полное осуждение, историческая и нередко даже просто

личная неблагодарность, узаконение духовной распри отцов и детей. Герой

творит историю по своему плану, он как бы начинает из себя историю,

рассматривая существующее как материал или пассивный объект для

воздействия. Разрыв исторической связи в чувстве и воле становится при этом

неизбежен.

Проведенная параллель позволяет сделать общее заключение об отношении

интеллигентского героизма и христианского подвижничества. При некотором

внешнем сходстве между ними не существует никакого внутреннего сродства,

никакого хотя бы подпочвенного соприкосновения. Задача героизма - внешнее

спасение человечества (точнее, будущей части его) своими силами, по своему

плану, "во имя свое", герой -- тот, кто в наибольшей степени осуществляет

свою идею, хотя бы ломая ради нее жизнь, это - человекобог. Задача

христианского подвижничества -- превратить свою жизнь в незримое

самоотречение, послушание, исполнять свой труд со всем напряжением,

самодисциплиной, самообладанием, но видеть и в ней и в себе самом лишь

орудие Промысла. Христианский святой -- тот, кто и наибольшей мере свою

личную волю и всю свою эмпирическую) личность непрерывным и неослабным

подвигом преобразовал до возможно полного проникновения волею Божией. Образ

полноты этого проникновения -- Богочеловек, пришедший, "творить не свою

волю, но пославшего Его Отца", и "грядущий во имя Господне". Различие между

христианством (по крайней мере в этическом его учении) и интеллигентским

героизмом, исторически заимствовавшим у христианства некоторые из самых

основных своих дoгмaтов -- и преждe вcегo идею о равноценности людей, об

абсолютном достоинстве человеческой личности, о равенстве и братстве,

теперь вообще склонны скорее преуменьшать, нежели преувеличивать. Этому

содействовало, прежде всего, интеллигентское непонимание всей

действительной пропасти между атеизмом и христианством, благодаря чему не

раз "исправляли" с обычной самоуверенностью образ Христа, освобождая Его от

"церковных искажений", изображая Его социал-демократом или социалистом-

революционером. Пример этому подал еще отец русской интеллигенции

Белинский. Эта безвкусная и для религиозного чувства невыносимая операция

производилась не раз. Впрочем, сама интеллигенция этим сближением как

таковым нисколько и не интересуется, прибегая к нему преимущественно в

политических целях или же ради удобства "агитации".

Гораздо тоньше и соблазнительнее другая, не менее кощунственная ложь,

которая в разных формах стала повторяться особенно часто последнее время,

именно то утверждение, что интеллигентский максимализм и революционность,

духовной основой которых является, как мы видели, атеизм, в сущности

отличается от христианства только религиозной неосознанностью. Достаточно

будто бы имя Маркса или Михайловского заменить именем Христа, а "Капитал"

Евангелием или, еще лучше, Апокалипсисом (по удобству его цитирования), или

можно даже ничего не менять, а нужно лишь еще усилить революционность

интеллигенции и продолжить интеллигентскую революцию, и тогда из нее

родится новое религиозное сознание (как будто уже не было в истории примера

достаточно продолженной интеллигентской революции, с обнаружением всех ее

духовных потенций, именно -- великой французской революции). Если до

революции еще легко было смешивать страдающего и преследуемого

интеллигента, несущего на плечах героическую борьбу с бюрократическим

абсолютизмом, с христианским мучеником, то после духовного самообнажения

интеллигенции во время революции это стало гораздо труднее.

В настоящее время можно также наблюдать особенно характерную для нашей

эпохи интеллигентскую подделку под христианство, усвоение христианских слов

и идей при сохранении всего духовного облика интеллигентского героизма.

Каждый из нас, христианин из интеллигентов, глубоко находит у себя эту

духовную складку. Легче всего интеллигентскому героизму, переоблачившемуся

в христианскую одежду и искренно принимающему свои интеллигентские

переживания и привычный героический пафос за христианский праведный гнев,

проявлять себя в церковном революционизме, в противопоставлении своей новой

святости, нового религиозного сознания неправде "исторической" церкви.

Подобный христианствующий интеллигент, иногда неспособный по-настоящему

удовлетворить средним требованиям от члена "исторической церкви", всего

легче чувствует себя Мартином Лютером или, еще более того, пророчественным

носителем нового религиозного сознания, призванным не только обновить

церковную, жизнь, но и создать новые ее формы, чуть ли не новую религию.

Также и в области светской политики самый обыкновенный интеллигентский

максимализм, составляющий содержание революционных программ, просто

приправляется христианской терминологией или текстами и предлагается в

качестве истинного христианства в политике. Это интеллигентское

христианство, оставляющее нетронутым то, что в интеллигентском героизме

является наиболее антирелигиозным, именно его душевный уклад, есть

компромисс противоборствующих начал, имеющий временное и переходное

значение и не обладающий самостоятельной жизненностью. Он не нужен

настоящему интеллигентскому героизму и невозможен для христианства.

Христианство ревниво, как и всякая, впрочем, религия; оно сильно в человеке

лишь тогда, когда берет его целиком, всю его душу, сердце, волю. И незачем

этот контраст затушевывать или смягчать.

Как между мучениками первохристианства и революции, в сущности, нет

никакого внутреннего сходства при всем внешнем тожестве их подвига, так и

между интеллигентским героизмом и христианским подвижничеством, даже при

внешнем сходстве их проявлений (которое можно, впрочем, допустить только

отчасти и условно), остается пропасть, и нельзя одновременно находиться на

обеих ее сторонах. Одно должно умереть, чтобы родилось другое, и в меру

умирания одного возрастает и укрепляется другое. Вот каково истинное

соотношение между обоими мироотношениями. Нужно "покаяться", т. е.

пересмотреть, передумать и осудить свою прежнюю душевную жизнь в ее

глубинах и изгибах, чтобы возродиться к новой жизни. Вот почему первое

слово проповеди Евангелия есть призыв к покаянию, основанному на

самопознании и самооценке. "Покайтеся, ибо приблизилось царство небесное"

(Мф. 3,1 -- 21; 4,17; Мр. 1,14 -- 15). Должна родиться новая душа, новый

внутренний человек, который будет расти, развиваться и укрепляться в

жизненном подвиге. Речь идет не о перемене политических или партийных

программ (вне чего интеллигенция и не мыслит обыкновенно обновления),

вообще совсем не о программах, но о гораздо большем -- о самой человеческой

личности, не о деятельности, но о деятеле. Перерождение это совершается

незримо в душе человека, но если невидимые агенты оказываются сильнейшими

даже в физическом мире, то и в нравственном могущества их нельзя отрицать

на том только основании, что оно не предусматривается особыми параграфами

программ.

Для русской интеллигенции предстоит медленный и трудный путь перевоспитания

личности, на котором нет скачков, нет катаклизмов и побеждает лишь упорная

самодисциплина. Россия нуждается в новых деятелях на всех поприщах жизни:

государственной -- для осуществления "реформ", экономической -- для

поднятия народного хозяйства, культурной -- для работы на пользу русского

просвещения, церковной -- для поднятия сил учащей церкви, ее клира и

иерархии. Новые люди, если дождется их Россия, будут, конечно, искать и

новых практических путей для своего служения и помимо существующих

программ, и -- я верю -- они откроются их самоотверженному исканию.

В своем отношении к народу, служение которому своею задачею ставит

интеллигенция, она постоянно и неизбежно колеблется между двумя крайностями

-- народопоклонничества и духовного аристократизма. Потребность

народопоклонничества в той или другой форме (в виде ли старого

народничества, ведущего начало от Герцена и основанного на вере в

социалистический дух русского народа, или в новейшей, марксистской форме,

где вместо всего народа такие же свойства приписываются одной части его,

именно "пролетариату") вытекает из самых основ интеллигентской веры. Но из

нее же с необходимостью вытекает и противоположное -- высокомерное

отношение к народу как к объекту спасительного воздействия, как к

несовершеннолетнему, нуждающемуся в няньке для воспитания к

"сознательности", непросвещенному в интеллигентском смысле слова.

В нашей литературе много раз указывалась духовная оторванность нашей

интеллигенции от народа. По мнению Достоевского, она пророчески предуказана

была уже Пушкиным, сначала в образе вечного скитальца Алеко, а затем

Евгения Онегина, открывшего собой целую серию "лишних людей". И

действительно, чувства кровной исторической связи, сочувственного интереса,

любви к своей истории, эстетического ее восприятия поразительно малы у

интеллигенции, на ее палитре преобладают две краски, черная для прошлого и

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6