Между тем в Москве враги уже вели подкоп под своего царя. Во главе их был

прощенный им Василий Шуйский. Беда научила его: теперь он повел заговор

осторожно. Шуйский понял, что нельзя уже произвести переворота одними

уверениями, что царь не настоящий Димитрий. На это всегда был готовый

ответ: «Как же не настоящий, когда родная мать

признала его!» Шуйский возбуждал ропот тем, что царь любит иноземцев, ест,

пьет с ними, не наблюдает постов, ходит в иноземном платье, завел музыку,

хочет от монастырей отобрать достояние, тратит без толку казну, затевает

войну с турками, раздражает шведов в угоду Сигизмунду и намерен

жениться на поганой польке. К Шуйскому пристали: князь Василий Васильевич

Голицын, князь Куракин, Михаиле Татищев и кое-кто из духовных сановников —

особенно ненавидели царя казанский митрополит Гермоген и епископ

коломенский Иосиф, строгие противники всякого общения

с иноверцами. Сообщники Шуйского распространили неудовольствие между

стрельцами, и в январе 1606 года составился умысел убить царя: убийцею

вызвался быть тот самый Шеферединов, который вместе с Молчановым извел

Федора Борисовича с матерью. 8 января они проникли было во

дворец, но сделался шум... Шеферединов бежал и пропал без вести. Семерых

схватили, и они повинились. Тогда Димитрий созвал всех стрельцов к крыльцу

и сказал: «Мне очень жаль вас, вы грубы, и нет в вас любви. Зачем вы

заводите смуты? Бедная наша земля и так страдает. Что же, вы хотите ее

довести до конечного разорения? За что вы ищете меня погубить?

В чем вы можете меня обвинить? Спрашиваю я вас. Вы говорите: я не истинный

Димитрий! Обличите меня, и вы тогда вольны лишить меня жизни) Моя мать и

бояре в том свидетели. Я жизнь свою ставил в опасность не ради своего

возвышения, а затем, чтобы избавить народ, упавший в крайнюю нищету и

неволю под гнетом гнусных изменников. Меня прозвал

к этому Божий перст. Могучая рука помогла мне овладеть тем, что принадлежит

мне по праву. Говорите прямо, говорите свободно: за что вы меня не любите?»

Толпа залилась слезами, упала на колени и говорила: «Царь-государь,

смилуйся, мы ничего не знаем. Покажи нам тех, что нас оговаривают».

Тогда Басманов по царскому приказанию вывел семерых сознавшихся, и

Димитрий сказал: «Вот, они повинились и говорят, что все вы на меня зло

мыслите».

С этими словами он ушел во дворец, а стрельцы разорвали в клочки

преступников.

С тех пор страшно было заикнуться против царя. Народ любил Димитрия и

строже всякой верховной власти готов был наказывать его врагов; в

особенности донские казаки, бывшие тогда в Москве, свирепо наказывали за

оскорбление царского имени. «Тогда,— говорит современник,— назови кто-

нибудь царя ненастоящим, тот и пропал: будь он монах или мирянин—сейчас

убьют или утопят». Сам царь никого не казнил, никого не преследовал, а суд

народный и без него уничтожал его врагов. Но к его несчастию, погибали

менее опасные, а те враги, от которых все исходило, находились близ него и

пользовались его расположением. Услыхавши, что Сигизмунд не любит Димитрия,

бояре поручили гонцу Безобразову передать втайне польским панам, что они

недовольны своим царем, думают его свергнуть и желают, чтобы в Московском

государстве государем был сын Сигизмунда королевич Владислав. Тогда же

через какого-то шведа было сообщено польским панам, будто мать Димитрия

велела передать королю, что на

московском престоле царствует не сын ее, а обманщик. Сигизмунд, узнавши об

этом, приказал дать ответ, что он не загораживает московским боярам дороги

и они могут промышлять о себе; что же касается до королевича Владислава, то

король не такой человек, чтобы увлекаться честолюбием. Но

в то время, когда Сигизмунд коварно одобрял козни бояр, надеясь извлечь из

них для себя выгоду, в самой Польше люди, недовольные поступками

Сигизмунда, имели намерение низвергнуть его с престола и посадить на нем

Димитрия. В числе их был один из родственников Мнишка, Станислав

Стадницкий. Говорят, он сносился об этом с Димитрием. Кроме него

канцлер Лев Сапега в собрании сенаторов указывал на кого-то из Краковской

академии, который писал к московскому государю, что Сигизмундом недовольны

и поляки желают возложить на Димитрия корону. «Если,— говорил Лев Сапега,—

такие послания будут перелетать из Польского

королевства в Москву, то нам нечего ждать хорошего...»

Царь всю зиму ждал своей невесты, а Мнишек медлил и беспрестанно

требовал с нареченного зятя денег. Уже Димитрий передал ему 300 000 злотых,

подарил его сыну 50 000 злотых. Мнишек все еще водил царя. и царь переслал

ему еще около 19 000 рублей. Этого мало: Мнишек без церемонии забирал у

московских купцов товары, занимал у них деньги, и все на счет царя. Когда

Мнишек написал, что он приедет только спустя несколько дней после Пасхи,

Димитрий потерял терпение и написал ему, что если он так опоздает, то не

застанет его в Москве, потому что царь намерен тотчас после Пасхи выступить

в поход. Это заставило Мнишка поторопиться.

В ожидании прибытия невесты царь стягивал войско, назначая сбор под

Ельцом, чтобы тотчас после свадьбы ударить на Крым. Он постоянно приглашал

к себе иноземцев и составил около себя стражу из французов и немцев.

Приближенные русские все более и более оскорблялись предпочтением,

которое царь оказывал иностранцам. Димитрий резко говорил о превосходстве

западных европейцев перед русскими, насмехался над русскими предрассудками,

наряжался в иноземное платье, даже умышленно старался показывать, что

презирает русские обычаи. Так, например, русские не ели телятины; Димитрий

нарочно приказывал подавать ее к столу, когда обедали у него бояре. Однажды

Татищев сказал ему по этому поводу какую-то дерзость. Димитрий вспылил и

отдал приказ отправить его в Вятку, но тотчас же опомнился и оставил при

всех почестях. Но Татищев был мстителен и утвердился в мысли так или иначе

погубить Димитрия.

24 апреля прибыл в столицу Мнишек с дочерью. С ним приехали знатные

паны: братья Адам и Константин Вишневецкие, Стадницкие, Тарлы, Казановские

— с толпою всякого рода челяди и со множеством служивших у них шляхтичей.

Всех гостей было более 2000 человек. Кроме того, в Москву приехали от

Сигизмунда паны Олесницкий и Гонсевский

со своими свитами. Начались роскошные обеды, балы, празднества. Димитрий,

сохраняя свое достоинство, чуть было не поссорился с польскими послами,

требуя, чтобы Сигизмунд называл его не иначе как цезарем, да еще

непобедимым. 8 мая Марина была предварительно коронована царицею, а потом

совершилось бракосочетание. С тех пор пиры следовали за

пирами. Царь в упоении любви все забыл, предавался удовольствиям, танцевал,

не уступая полякам в ловкости и раздражая чопорность русских; а между тем

шляхтичи и челядь, расставленные по домам московских жителей, вели себя до

крайности нагло и высокомерно. Получив, например,

от царя предложение вступить в русскую службу, они хвастались этим и

кричали: «Вот вся ваша казна перейдет к нам в руки». Другие, побрякивая

саблями, говорили: «Что ваш царь1 Мы дали царя Москве». В пьяном разгуле

они бросались на женщин по улицам, врывались в дома, где замечали красивую

хозяйку или дочь. Особенно нагло вели себя панские гайдуки.

Следует заметить, что большая часть этих пришельцев только считались

поляками, а были русские, даже православные, потому что в то время в южных

провинциях Польши не только шляхта и простолюдины, но и многие знатные паны

не отступили еще от предковской веры. Сами приехавшие тогда в Москву братья

Вишневецкие исповедовали православие. Но московские люди с трудом могли

признать в приезжих гостях

единоверцев и русских по разности обычаев, входивших по московским понятиям

в область религии. Притом же все гости говорили или по-польски, или по-

малорусски. Если мы вспомним, что польское правительство то и дело, что

издавало распоряжения о прекращении своевольств в южных областях Польши, то

нетрудно понять, почему прибывшие с панами

в Москву отличались таким буйством. Благочестивых москвичей, привыкших жить

со звоном колоколов, замкнутой, однообразной жизнью, видеть нравственное

достоинство в одном монашестве, соблазняло то, что в Кремле, между

соборами, по целым дням играли 68 музыкантов, а пришельцы

скакали по улицам на лошадях, стреляли из ружей на воздух, пели песни,

танцевали и безмерно хвастались своим превосходством над москвичами. «Крик,

вопль, говор неподобный!— восклицает летописец.— О, как огонь не сойдет с

небеси и не попалит сих окаянных!» Но, как ни оскорбляла

наглость пришельцев русский народ, он все-таки настолько любил своего царя,

что не поднялся бы на него и извинил бы ему, ради его свадьбы. Погибель

Димитрия была устроена путем заговора.

В ночь со вторника на среду, с 13 на 14 мая, Василий Шуйский собрал к

себе заговорщиков, между которыми были и служилые, и торговые люди,

раздраженные поступками поляков; положили сначала отметить дома, в которых

стоят поляки, а утром рано в субботу ударить в набат и закричать народу,

будто поляки хотят убить царя и перебить думных людей: народ бросится бить

поляков, а заговорщики покончат с царем.

В четверг 15 мая какие-то русские донесли Басманову о заговоре. Басманов

доложил царю. «Я этого слышать не хочу,— сказал Димитрий,— не терплю

доносчиков и буду наказывать их самих».

Царь продолжал веселиться, к воскресенью готовили большой праздник.

Царский деревянный дом, построенный самим Димитрием, и дворец обставляли

лесами для иллюминации.

В пятницу 16 мая немцы подали Димитрию письменный извет о том, что в

столице существует измена и следует как можно скорее принять меры. Димитрий

сказал: «Это все вздор, я читать этого не хочу».

И Мнишек, и Басманов советовали не пренебрегать предостережениями.

Димитрий ничему не верил и вечером созвал гостей в свой новый, красиво

убранный дворец. Заиграло сорок музыкантов, начались танцы; царь был

особенно весел, танцевал и веселился; а между тем Шуйский именем царя

приказал из сотни немецких алебардщиков, державших по

обыкновению караул у дворца, удалиться семидесяти человекам и оставил

только тридцать. По окончании бала Димитрий удалился к жене в ее

новопостроенный и еще не оконченный дворец, соединенный с царским дворцом

переходами, а в сенях царского дворца расположилось несколько человек

прислуги и музыкантов.

На рассвете Шуйский приказал отворить тюрьмы, выпустить преступников и

раздать им топоры и мечи. Как только начало всходить солнце, ударили в

набат на Ильинке, а потом во всех других московских церквах стали также

звонить, не зная, в чем дело. Главные руководители заговора —

Шуйские, Голицын, Татищев выехали на Красную площадь верхом с толпою около

двухсот человек. Народ, услышавши набат, сбегался со всех сторон, а Шуйский

кричал ему: «Литва собирается убить царя и перебить бояр идите бить Литву!»

Народ с яростными криками бросился бить поляков, мно-

гие с мыслью, что в самом деле защищают царя; другие — из ненавистик

полякам за своевольство; иные — просто из страсти к грабежу. Василий

Шуйский, освободившись такою хитростью от народной толпы, въехал в Кремль:

в одной руке у него был меч, в другой крест. За ним следовали заговорщики,

вооруженные топорами, бердышами, копьями, мечами и рогатинами.

Набатный звон разбудил царя. Он бежал в свой дворец и встретил там

Димитрия Шуйского, который сказал ему, что в городе пожар. Димитрий

отправился к жене, чтобы успокоить ее, а потом ехать на пожар, как вдруг

неистовые крики раздались у самого дворца. Он снова поспешил в свой дворец;

там был Басманов. Отворивши окно, Басманов спросил: «Что вам

надобно, что за тревога?» Ему отвечали: «Отдай нам своего вора, тогда

поговоришь с нами». «Ахти, государь,— сказал Басманов царю,— не верил ты

своим верным слугам! Спасайся, а я умру за тебя!»

Тридцать человек немецких алебардщиков стали было у входа, но по ним дали

несколько выстрелов. Они увидали, что ничего не могут сделать, и пропустили

толпу. Царь искал своего меча, но меча не было. Царь схватил у одного

алебардщика алебарду, подступил к дверям и крикнул: «Прочь, я вам не

Борис». Басманов выступил вперед царя, сошел вниз и

стал уговаривать бояр, но Татищев ударил его ножом в сердце. Димитрий запер

дверь. Заговорщики стали ломать ее. Тогда Димитрий бросил алебарду, бежал

по переходам в каменный дворец, но выхода не было: все двери были заперты;

он глянул в окно, увидел вдали стрельцов и решился выскочить

в окно, чтобы спуститься по лесам, приготовленным для иллюминации, и

отдаться под защиту народа. Бывший в то время в Москве голландец замечает,

что если бы Димитрию удалось спуститься благополучно вниз, то он был бы

спасен. Народ любил его и непременно бы растерзал заговорщиков. Но Димитрий

споткнулся и упал на землю с высоты 30 футов.

Он разбил себе грудь, вывихнул ногу, зашиб голову и на время лишился

чувств.

Стрельцы, державшие караул, подбежали к нему, облили водой и положили на

каменный фундамент сломанного Борисова дома. Пришедши в чувство, Димитрий

упрашивал их отнести его к миру на площадь перед Кремлем, обещал отдать

стрельцам все имущество мятежных бояр и даже

семьи их в холопство. Стрельцы стали было защищать его, но заговорщики

закричали, что они пойдут в Стрелецкую слободу и перебьют стрелецких жен и

детей. Стрельцы оставили Димитрия.

Заговорщики внесли его во дворец. Один немец вздумал было подать царю

спирту, чтобы поддержать в нем сознание, но заговорщики убили его за это.

Над Димитрием стали ругаться, приговаривая: латинских попов привел,

нечестивую польку в жены взял, казну московскую в Польшу вывозил. Сорвали с

него кафтан, надели какие-то лохмотья и говорили: «Каково царь всея Руси,

самодержец! Вот так самодержец!» Кто тыкал пальцем в глаза, кто щелкал по

носу, кто дергал за ухо... Один ударил его в щеку

и сказал: «Говори, такой сякой, кто твой отец? Как тебя зовут? Откуда

ты?»...

Димитрий слабым голосом проговорил: «Вы знаете, я царь ваш Димитрий. Вы

меня признали и венчали на царство. Если теперь не верите, спросите мать

мою; вынесите меня на Лобное место и дайте говорить народу».

Но тут Иван Голицын крикнул: «Сейчас царица Марфа сказала, что это не ее

сын».

«Винится ли злодей?» — кричала толпа со двора.

«Винится!» — отвечали из дворца.

«Бей! Руби его!» — заревела толпа со двора.

«Вот я благословлю этого польского свистуна»,— сказал Григорий Валуев и

застрелил Димитрия из короткого ружья, бывшего у него под армяком.

Тело обвязали веревками и потащили по земле из Кремля через Фроловские

(Спасские) ворота. У Вознесенского монастыря вызвали царицу Марфу и

кричали: «Говори, твой ли это сын?»

«Не мой»,— отвечала Марфа. Тело умерщвленного царя положили на Красной

площади на маленьком столике. К ногам его приволокли тело Басманова. На

грудь мертвому Димитрию положили маску, а в рот воткнули дудку. В

продолжение двух дней москвичи ругались над его телом, кололи и пачкали

всякою дрянью, а в понедельник свезли в «убогий дом» (кладбище для бедных и

безродных) и бросили в яму, куда складывали замерзших и опившихся. Но вдруг

по Москве стал ходить слух, что мертвый ходит; тогда снова вырыли тело,

вывезли за Серпуховские ворота, сожгли, пепел всыпали в пушку и выстрелили

в ту сторону, откуда названный Димитрий пришел в Москву.

Вопрос о том, кто был этот загадочный человек, много занимал умы и до сих

пор остался неразрешенным. Его поведение было таково, что скорее всего его

можно было признать за истинного Димитрия, но против этого существуют

следующие важные доводы: если бы малолетнего Димитрия успели

заблаговременно спасти от убийства, то невозможно пред-

положить, чтобы спасители пустили его ходить по монастырям, а потом

шататься в чужой земле по панским дворам. Их прямой расчет побудил бы

увезти его в Польшу и отдать тому же Сигизмунду, к которому названный

Димитрий явился изгнанником. Без сомнения, Сигизмунд, имея в руках такой

важный залог, щедро наградил бы тех лиц, которые ему

доставили царского сына. Кроме того, если предположить, что Димитрия

укрывали в отечестве, то почему же не объявили о нем тотчас по смерти

Федора, когда в продолжение нескольких недель Борис Годунов ломался и

отказывался от предлагаемой ему короны?

Некоторые ученые, обращая внимание на искренний и открытый характер

царствовавшего под именем Димитрия, приходили к такому заключению, что

подобного характера человек не способен на гнусный обман, и хотя не

признавали его настоящим Димитрием, сыном Грозного, но думали, что сам он

был внутренне убежден в том, что он сын царя

Ивана Васильевича, и был настроен в этой мысли боярами. Мнение это

представляет много вероятия, но есть обстоятельства, возбуждающие сомнение

в его достоверности. Из писем Сигизмунда видно, что этот человек

рассказывал о себе, что его спасли именно в то время, когда совершилось

убийство в Угличе, Но тогда Димитрию было уже восемь лет. Нам кажется едва

ли возможным, чтоб человек не помнил, что с ним

происходило в восьмилетнем возрасте, и без умышленного обмана рассказывал о

том, чего с ним не было. Одно только можно сказать по этому поводу: быть

может, ему описали углицкое событие происходившим ранее того времени, в

каком оно действительно происходило, и он повторял рассказы со слов других

с полною к ним верою. Но если таким образом

он был подготовлен, то едва ли русскими боярами в Московской земле, а

скорее всего в польских владениях или какими-нибудь русскими выходцами,

которых и при Грозном, и при Борисе было много, или теми же Мнишками и

Вишневецкими, среди которых мы застаем его. Последнее тем более может

показаться вероятным, что, по низвержении его с пре-

стола, эти паны сейчас же создавали и подставляли других самозванцев с

именем Димитрия; следовательно, могли выдумать и первого. Оставляя пока

нерешенным вопрос о том, считал ли он себя настоящим Димитрием или был

сознательным обманщиком, мы, однако, не должны слишком увлекаться блеском

тех светлых черт, которые проглядывают не столько в его поступках, сколько

в словах. В течение одиннадцати месяцев своего правления Димитрий более

наговорил хорошего, чем исполнил, а если что и сделал, то не следует

забывать, что властители вообще в начале своего царствования стараются

делать добро и выказывать себя с хорошей стороны: история представляет

много примеров, когда самые дурные государи сначала являлись в светлом

виде. Притом же если в поступках названного Димитрия есть черты,

несообразные со свойствами сознательного обманщика, то есть и такие,

которые достойны этого призвания; таковы его развратные потехи, о которых

рассказывает голландец Масса, вовсе

не вооруженный против его личности, поступок со злополучной Ксенией.

Наконец, следует принять во внимание его лживость и притворство, с которыми

он показывал вид, будто сожалеет о смерти Годуновых и верит в их

самоубийство, а между тем приближал к себе убийцу их, Молчанова,

доставлявшего ему женщин для гнусных удовольствий.

Борис и патриарх Иов провозгласили его Григорием Отрепьевым. Впоследствии

то же сделал Шуйский и подтверждал это показаниями монаха Варлаама,

странствовавшего с Григорием Отрепьевым. Против этого можно сделать

следующие возражения:

1. Если бы названный Димитрий был беглый монах Отрепьев, убежавший из

Москвы в 1602 году, то никак не мог бы в течение каких-нибудь двух лет

усвоить приемы тогдашнего польского шляхтича. Мы знаем, что царствовавший

под именем Димитрия превосходно ездил верхом, изящно танцевал, метко

стрелял, ловко владел саблею и в совершенстве знал польский язык; даже в

русской речи его слышен был не московский выговор. Наконец, в день своего

прибытия в Москву, прикладываясь к образам, он возбудил внимание своим

неумением сделать это с такими приемами, какие были в обычае у природных

москвичей.

2. Названный царь Димитрий привел с собою Григория Отрепьева и показывал

его народу. Впоследствии говорили, что это не настоящий Григорий: одни

объясняли, что это был инок Крыпецкого монастыря Леонид, другие — что это

был монах Пимен.. Но Григорий Отрепьев был вовсе не такая малоизвестная

личность, чтоб можно было подставлять на

место его другого. Григорий Отрепьев был крестовый дьяк (секретарь)

патриарха Иова, вместе с ним ходил с бумагами в царскую Думу. Все бояре

знали его в лицо. Григорий жил в Чудовом монастыре, в Кремле, где

архимандритом был Пафнутий. Само собою разумеется, что если бы названный

царь был Григорий Отрепьев, то он более всего должен был бы

избегать этого Пафнутия и прежде всего постарался бы от него избавиться. Но

чудовский архимандрит Пафнутий в продолжение всего царствования названного

Димитрия был членом учрежденного им сената и, следовательно, виделся с

царем почти каждый день.

3. В Загоровском монастыре (на Волыни) есть книга с собственноручною

подписью Григория Отрепьева; подпись эта не имеет ни малейшего сходства с

почерком названного царя Димитрия.

Страницы: 1, 2, 3