требовалось, прежде всего, организовать массовую подготовку

высококачественных специалистов. Однако решение этой, казалось бы, вполне

реальной задачи и во времена Перевощикова, и во времена Чоудхури

наталкивается на какие-то непонятные и практически непреодолимые трудности.

Проблемы восприятия западной науки

Анализируя причины, по которым в Индии не удается создать полную науку,

Чоудхури сперва ссылается на недостаток средств, слабое развитие научных

коммуникаций и т. п. Однако далее он сам подчеркивает, что главная причина

все же не в этом. В ведущих индийских университетах студенты располагают

необходимым оборудованием, обучаются по лучшим зарубежным программам,

нередко с привлечением высококвалифицированных западных преподавателей. В

результате студенты получают прекрасное, ничуть не уступающее западному

образование, успешно участвуют во всевозможных международных конкурсах, но,

как правило, не умеют самостоятельно и творчески применять полученные

знания.

У таких студентов, считает Чоудхури, отсутствует соответствующий настрой

ума, психологический гештальт (proper psychological gestalt), без которого

они могут лишь копировать западную науку, проводя довольно рутинные

исследования. В то же время такой гештальт удается сформировать за 1 - 2

года стажировки в ведущих научных центрах Запада, когда студенты полностью

погружаются в атмосферу исследовательских коллективов этих центров. Однако,

возвращаясь домой, стажеры не могут создать в своих университетах

соответствующий психологический климат и, лишенные привычного

интеллектуального общения, либо уезжают на Запад, либо начинают двигаться

по пути преподавательской или административной карьеры .

Но что же это за таинственный гештальт, без которого невозможно полноценное

восприятие западной науки, и только ли незападные ученые испытывают

трудности при его формировании? В своем отклике на статью Чоудхури

американский ученый Р. Хэндберг пишет, что в провинциальных университетах

США приходится сталкиваться с точно такими же проблемами, как в Индии.

Возвращаясь домой после обучения или стажировки в передовых университетах,

ученый, прежде всего, вынужден много времени уделять педагогической и

административной деятельности, которая в провинциальных вузах приобретает

самодовлеющее значение. Кроме того, необходимость постоянно дополнять

читаемые курсы новинками постепенно формирует у него привычку к

верхоглядству.

{Пример формирования такого верхоглядства дают упоминавшиеся выше обзоры

Перевощикова, который к тому же далеко не всегда мог отделить в них

корректные результаты от химер, в изобилии появлявшихся на страницах

западных журналов}

И, наконец, лишенный постоянного живого общения с другими исследователями,

он постепенно перестает быть ученым.

Таким образом, для того чтобы стать и продолжать оставаться полноценным

ученым, необходимо постоянно поддерживать интенсивные, непосредственные

контакты с коллективами передовых исследовательских центров. Но что,

собственно, можно узнать в ходе таких контактов? Ведь западная наука - это

не эзотерическое учение и все ее результаты и методы их получения с

исчерпывающей полнотой публикуются в статьях, монографиях, всевозможных

учебных пособиях и т. д.

Чоудхури пишет, что, попадая в современные западные лаборатории, индийские

студенты испытывают буквально шок от того, что наука в этих центрах

оказывается мало похожей на тот образ, который сформировался у них в ходе

изучения западной же научной литературы или занятий, нередко проводимых

иностранцами или прошедшими зарубежную подготовку преподавателями. Прежде

всего, обнаруживается, что реальная наука намного грубее, утилитарнее и

даже примитивнее, чем студенты представляли себе это раньше. Выясняется,

например, что обычный физик вовсе не является человеком, стремящимся

познать законы природы. Он совершенно не интересуется глобальными вопросами

- во всяком случае, в собственной сфере деятельности - и занят решением

своих узкопрофессиональных задач, не имеющих никакого смысла вне

соответствующих парадигм, разделяемых сообществом таких же, как он,

специалистов.

{Вспомним в этой связи возмущение Герцена узкими специалистами,

превращающимися в каких-то монстров, или его недоумение по поводу того, что

столь уважаемый им К. Фогт совершенно не интересуется философскими спорами

и другими глобальными проблемами.}

И вот, вспоминает Чоудхури, "в какой-то момент я вдруг понял, что моя

работа физика не имеет ничего общего с познанием природы в привычном для

меня смысле этого слова, что я все больше погружаюсь в мир теней и смогу

стать специалистом только тогда, когда этот искусственный мир превратится

для меня в реальность. В этом превращении и состоит формирование

соответствующего психологического гештальта" .{Чоудхури специально

подчеркивает, что западная наука не имеет аналогов и не может

рассматриваться как развитие любознательности по отношению к природе. Такая

любознательность, считает он, есть у всех цивилизаций, но они не создали

ничего похожего на западноевропейское естествознание Нового времени. "Наука

является одной из глубочайших форм творческой экспрессии человеческого

разума. До тех пор, пока у нас нет человеческих умов, подготовленных

надлежащим образом для того, чтобы создавать науку, абсурдно ожидать, что

она хлынет из зданий, библиотек и лабораторий, как бы хорошо они ни были

оборудованы".}

Важно подчеркнуть, что мир теней, о котором говорит Чоудхури, - это вовсе

не мир математики. Она-то удивила бы физика меньше всего. Тут дело в какой-

то своеобразной ломке мышления, позволяющей ученому в ходе исследований

забывать о всеобщем (хотя он познает именно всеобщее) и сосредоточиваться

на частных и, казалось бы, вторичных вопросах. И вот для такой

трансформации мышления, а затем поддержания его в этом странном состоянии

необходимы постоянные контакты с соответствующим сообществом

исследователей. Тем самым важнейшим результатом деятельности таких

сообществ оказывается не столько получение конкретных научных знаний,

сколько формирование самой способности заниматься наукой.

{Эту особенность лидирующих научных центров очень хорошо пояснил П. Л.

Капица. Он писал, что специфику лидерства в науке можно сравнить с

движением каравана судов по льду, "где переднее судно должно прокладывать

путь, разбивая лед. Оно должно быть наиболее сильным и должно выбирать

правильный путь. И хотя разрыв между первым и вторым судном небольшой, но

значение и ценность работы переднего судна совершенно иные". Фактически,

можно сказать, что лидирующая наука - это иная наука, занятая в первую

очередь обоснованием собственной возможности. }

Причем, как это видно из воспоминаний многих ученых, исключительно важную

роль в подготовке научного мышления играет атмосфера неформального общения:

от вполне серьезных дискуссий на конференциях до совершенно несерьезного

"научного трепа", культивирующего игровое отношение к науке и позволяющего

благодаря этому лучше осознавать ее "сделанность", а следовательно,

возможность обновления.

В лидирующих центрах ученые привыкают смотреть на науку как на мастерскую,

где роль инструментов играют и простейшие приборы, и сложнейшие теории. Это-

то и позволяет западным ученым заниматься своими частными проблемами,

казалось бы, совершенно не думая о всеобщих. Дело, однако, в том, что они

просто привыкают работать с иным типом всеобщего, задаваемого не актуально

(как определенную картину мира, требующую лишь некоторой конкретизации), а

потенциально, как пространство возможных применений своих инструментов-

методов.

Это фундаментальное переключение внимания с глобальных проблем на

методологические происходило в европейской науке в XVII в.

{Так, в Лондонском королевском обществе специально учились при обсуждении

экспериментов спорить не о сущности изучаемых явлений (такой спор можно

вести до бесконечности), а "всего лишь" о том, как конкретно применяются и

функционируют в данном опыте различные инструменты и приборы..}

Россия же начала интенсивно знакомиться с этой наукой в первой четверти

XVIII в., то есть в период, когда ее когнитивные и институциональные основы

были уже заложены и наука перешла в стадию эволюционного развития. Эту

начавшую активно функционировать науку можно было сравнительно легко

копировать, но крайне тяжело усваивать творчески. Как резонно заметил

Герцен, России пришлось изучать европейскую науку тогда, когда на Западе о

многих вещах уже перестали говорить, а у нас о них еще даже не подозревали.

Незамеченные революции.

Террористы и теоретики

Творческому усвоению науки в огромной степени мешало еще и то, что ее

эволюционность часто была кажущейся. В ней постоянно шли весьма серьезные

изменения, однако в отличие, например, от революции Бора и Эйнштейна,

заметить (и, что важнее, правильно оценить) такие изменения можно лишь в

ходе интенсивного сотрудничества с западным научным сообществом.

Выше я уже говорил, что герценовская критика науки за ее разрыв с

философией не учитывала (и не могла учесть) того, что этот разрыв создавал

благоприятные возможности для развития обеих дисциплин. Не менее

благоприятным по своим потенциям был и высмеиваемый Герценом всплеск

эмпиризма в естествознании первой половины XIX в. Несмотря на очевидные и

вполне справедливо критикуемые не только философами, но и учеными

недостатки (лавинообразный рост сырого практического материала, слепое

доверие многих исследователей к любому опыту и в то же время боязнь мало-

мальски серьезных теоретических обобщений), этот всплеск, например,

позволил экспериментальной физике выделиться в самостоятельное направление

исследований, предопределившее бурное развитие теоретической физики во

второй половине XIX в.

{Выделение экспериментальной физики (видимое игнорирование

экспериментаторами теории) было очень сложным процессом. Такое

игнорирование имело смысл (т.е. не превращалось в наивный "тык наугад")

лишь в рамках определенного сообщества ученых, интенсивно обсуждавших

результаты своих исследований и именно в ходе таких обсуждений

использовались неявные, часто ими самими не осознаваемые, формы

теоретического анализа..}

Наконец, принципиально неверными были призывы Герцена к науке выйти из

тесных аудиторий "на волю" и приблизиться к практическим нуждам общества.

На самом же деле скорее практиков следовало звать в университеты, где в это

время велись исследования, позволившие позже создать электротехническую,

электрохимическую и другие принципиально новые направления промышленности,

радикально преобразившие мир.

В своем эссе "Нетерпимость" критик А. А. Лебедев писал, что трагедия

народовольцев-террористов заключалась прежде всего в их полном непонимании

(и нежелании понимать) логики тех глубинных, поистине революционных

изменений, которые шли в российском обществе после реформы 1861 г. Отчаянно

пытаясь подстегнуть развитие общества, ускорить ход истории, народовольцы

не понимали, что история на самом деле ускользает от них, и они скатываются

на обочину социального развития спасаемой ими страны, превращаясь

фактически в реакционеров.

К сожалению, примерно то же, что Лебедев говорил о недоучившемся студенте и

в чем-то недалеком человеке Андрее Желябове, можно сказать и о широко

образованном, талантливом Александре Герцене. Мечтая о радикальном

обновлении науки и преобразовании с ее помощью общества, Герцен не смог

осознать тех революционных процессов, которые в его время происходили в

науке. Но самое главное, чего Герцен не понял в западной науке, был ее

профессионализм, представляющий не столько "выдержанный и глубокий труд"

отдельных исследователей, сколько особую культуру их общения. В результате

герценовские призывы к прогрессу оказывались не менее реакционными, чем

действия народовольцев. Эти призывы лишь дезориентировали идущую в науку

молодежь, заставляя ее превращаться из специалистов в "людей жизни"

(Герцен), "критически мыслящих личностей" (Лавров) и т. п., то есть вновь и

вновь проходить путь от изучения коперниканской революции до создания

революционных газет.

Памяти Герцена

(баллада об историческом недосыпе)

жестокий романс по одноименному произведению В.И.Ленина

Стихи Наума Коржавина

Любовь к Добру сынам дворян жгла сердце в снах,

А Герцен спал, не ведая про зло...

Но декабристы разбудили Герцена.

Он недоспал. Отсюда все пошло.

И, ошалев от их поступка дерзкого,

Он поднял страшный на весь мир трезвон.

Чем разбудил случайно Чернышевского,

Не зная сам, что этим сделал он.

А тот со сна, имея нервы слабые,

Стал к топору Россию призывать,-

Чем потревожил крепкий сон Желябова,

А тот Перовской не дал всласть поспать.

И захотелось тут же с кем-то драться им,

Идти в народ и не страшиться дыб.

Так родилась в России конспирация:

Большое дело - долгий недосып.

Был царь убит, но мир не зажил заново.

Желябов пал, уснул несладким сном.

Но перед этим побудил Плеханова,

Чтоб тот пошел совсем другим путем.

Все обойтись могло с теченьем времени.

В порядок мог втянуться русский быт...

Какая сука разбудила Ленина?

Кому мешало, что ребенок спит?

На тот вопрос ответа нету точного.

Который год мы ищем зря его...

Три составные части - три источника

Не проясняют здесь нам ничего.

Он стал искать виновных - да найдутся ли?-

И будучи спросонья страшно зол,

Он сразу всем устроил революцию,

Чтоб ни один от кары не ушел.

И с песней шли к Голгофам под знаменами

Отцы за ним,- как в сладкое житье...

Пусть нам простятся морды полусонные,

Мы дети тех, кто не доспал свое.

Мы спать хотим... И никуда не деться нам

От жажды сна и жажды всех судить...

Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!..

Нельзя в России никого будить.

ГЕРЦЕН Александр Иванович (1812-70),

российский революционер, писатель, философ. Внебрачный сын богатого

помещика И. А. Яковлева. Окончил Московский университет (1833), где вместе

с Н. П. Огаревым возглавлял революционный кружок. В 1834 арестован, 6 лет

провел в ссылке. Печатался с 1836 под псевдонимом Искандер. С 1842 в

Москве, глава левого крыла западников. В философских трудах «Дилетантизм в

науке» (1843), «Письма об изучении природы» (1845-46) и др. утверждал союз

философии с естественными науками. Остро критиковал крепостнический строй в

романе «Кто виноват?» (1841-46), повестях «Доктор Крупов» (1847) и «Сорока-

воровка» (1848). С 1847 в эмиграции. После поражения европейских революций

1848-49 разочаровался в революционных возможностях Запада и разработал

теорию «русского социализма», став одним из основоположников народничества.

В 1853 основал в Лондоне Вольную русскую типографию. В газете «Колокол»

обличал российское самодержавие, вел революционную пропаганду, требовал

освобождения крестьян с землей. В 1861 встал на сторону революционной

демократии, содействовал созданию «Земли и воли», выступал в поддержку

Польского восстания 1863-64. Умер в Париже, могила в Ницце.

Автобиографическое сочинение «Былое и думы» (1852-68) один из шедевров

мемуарной литературы.

Список литературы

1. Володин В. А. А. И. Герцен в размышлениях о науке // Природа. 1987.

2. Бугаевский А. В., Менцин Ю. Л. Создатель первой обсерватории

2. Московского университета. (К 200-летию со дня рождения Д. М.

Перевощикова) // Земля и Вселенная. 1988. № 4.

3. Гурьянов В. П. А. И. Герцен - студент физико-математического факультета

Московского университета // Тр. ИИЕ. 1953. Т. 5. С. 379 - 386.

4. Капица П. Л. О лидерстве в науке // Капица П. Л. Эксперимент, теория,

практика. 2-е изд. М., 1977.

5. Лебедев А. А. Нетерпимость // Лебедев А. А. Выбор. Статьи. М., 1980.

Страницы: 1, 2, 3