Прогнозы в сфере социологии преступности

Международный государственный университет природы, общества и человека «Дубна»

Кафедра экономики

Доклад

по дисциплине прогнозирование и

планирование

Прогнозы в сфере социологии преступности

 Выполнила: студентка гр. 4031

                                                                                                               Бурлака К. А.

Дубна, 2006

 ПРОГНОЗЫ В СФЕРЕ СОЦИОЛОГИИ ПРЕСТУПНОСТИ

В моем родном селе Лада на севере Пензенщины, типичном русском селе, где я родился и временами гостил у бабушки с дедушкой, — до 1920-х гг. не знали замков. Это было такое же дорогое удовольствие для крестьянина, как сегодня, скажем, личная охрана. Да и в 20-х гг. замками запирали только сундуки с одеждой и амбары с зерном. Дом “запирался” обычно на засов или на щеколду. Считалось, что секрет, как открыть засов извне, знает только хозяин (для этого надо было просунуть руку в специальный паз). Практически же сделать это можно было каждому. Можно, но не нужно. Потому что украсть было просто нечего. А если бы все же кто-то что-то и украл, то что делать с украденным? Ведь жизнь каждого у всех на виду. Тут же заметят, даже если жуешь чужой кусок, не говоря уже о присвоении чужой вещи. Поэтому простор для преступности был очень небольшой.

Самым страшным преступлением было конокрадство. Украсть у крестьянина лошадь и угнать ее за сотни верст, чтобы продать в другой области, — это было пострашнее, чем сегодня угон машины: ведь крестьянин лишался основного средства производства и разом опускался из середняков в бедняки, поэтому и кара за такое преступление была страшная, государству не доверявшаяся: самосуд и забивание насмерть. Все остальные преступления — от пьяной драки до потравы посевов скотом — судились на сельском сходе, где судьей был сельский староста, а присяжными — все главы семей села (таким старостой был мой прапрадед, у меня в столе до сих пор хранится его “шерифский знак”), и заканчивались обычно жестокой поркой провинившегося.

Да, Лада дважды всем селом совершала тягчайшее преступление. Государственное. Она дважды восставала против государства. Первый раз в 1856 г., пытаясь ускорить отмену рабства. Второй раз в 1920 г., пытаясь спасти собранный хлеб от реквизиции. Но в обоих случаях, как издавна повелось на Руси, не потребовалось никакого суда. В том и другом случае оказалось достаточно роты солдат. В 1856 г. безо всякого суда и следствия перепороли мужиков, изнасиловали баб и опустошили погреба со съестным. В 1920 г. вместо порки расстреляли “зачинщиков”, в том числе одного из моих родственников. Это был, так сказать, государственный самосуд.

Мы хотим сказать, что в деревнях существовало некое равновесие между силами, нарушающими и охраняющими общественный порядок. 99% всех нарушений карались на уровне семьи или, в крайних случаях, сельского схода. Вот почему было достаточно одного судьи с секретарем и полицейским на целый округ (волость) с населением в несколько десятков тысяч человек — правда, половина из них приходилась на детей, стариков и инвалидов, а из оставшейся половины, в свою очередь, половина — на женщин, в те времена самых законопослушных существ на свете.

Примерно такое же положение было в малых городах и по окраинам крупных городов. И только в центрах крупных городов (несколько процентов населения) существовал уголовный мир, более или менее похожий на Лондон или Нью-Йорк второй половины прошлого века. Но и там между этим миром и полицией тоже сложилось определенное равновесие, не допускавшее ни полного исчезновения преступности, ни выхода ее за определенные рамки. Каждый опытный полицейский досконально знал свою “клиентуру”, обычно быстро догадывался, кто именно мог совершить то или иное преступление, и реагировал сообразно обстоятельством. Как и любых типичных евроазиатов (не говоря уже об азиатах без “евро”), полицейского и судью нетрудно было подкупить. Кроме того, очень большую роль играли личные отношения (родственные или знакомство). Но в общем и целом порядок соблюдался, в положенных случаях следовали арест, суд и тюрьма, так что особого разгула преступности не наблюдалось.

И вот с такими авторитарно-патриархальными традициями вся бывшая Российская империя, переименованная в Советский Союз, “въехала” в 60-е годы XX века (всего каких-нибудь 40 лет назад!). Правда, традиции дважды прерывались — и оба раза в связи с мировыми войнами — Первой и Второй. После Первой мировой и последовавшей за ней Гражданской войны осталось несколько миллионов совершенно деклассированных элементов, плюс еще несколько миллионов беспризорных сирот — детей и подростков, и почти все они были психологически готовы на преступление. Естественно, последовал гигантский “всплеск” преступности и потребовалось около десятилетия, прежде чем это “половодье” снова начало входить в обычные “берега”. Но тут грянула “коллективизация сельского хозяйства” — и в города было выброшено еще несколько миллионов криминогенных люмпенов. Впрочем, они вскоре попали под пресс массового террора, поэтому преступность не смогла разрастись вновь — ее, можно сказать, затоптали походя.

Второй раз цунами преступности обрушилось на города и села сразу после Второй мировой войны. Но, как известно, одна из характерных черт любого тоталитарного режима — быстрая расправа с любыми нарушителями общественного порядка, политическими или уголовными безразлично (кстати сказать, это одна из причин ностальгии значительной части евроазиатов по сталинским временам). Сталин или Гитлер, Муссолини или Мао Цзэдун, Франко или Ким Ир Сен — не имеет значения: всюду уголовники попадают под общий каток массового террора и удерживаются в определенных пределах. То же произошло и в СССР 2-й половины 40-х гг.: за несколько лет тюрьмы и расстрелы “перемололи” основной костяк уголовников, и установилось былое равновесие — правда, далекое от “идиллии” минувших времен, в связи с резким усилением миграции населения, в том числе и уголовных элементов.

Положение стало меняться в 60-х гг., в связи с массовым переходом от традиционного сельского к современному городскому образу жизни и появлением социальных проблем, свойственных последнему, в том числе касающихся преступности. Органы охраны общественного порядка оказались застигнутыми врасплох лавинообразными переменами, продолжали действовать по старинке, и, понятно, упоминавшееся выше равновесие стало быстро смещаться в пользу уголовного мира.

Исчез былой патриархальный авторитет полицейского, переименованного в Советской России в милиционера. Служба в милиции до сих пор относится к разряду не особенно престижных. Поэтому кадры милиции заполняются, в основном, гастарбайтерами-лимитчиками. Они сравнительно ненадежны, легко могут пойти на злоупотребление своим служебным положением, поэтому многим из них, несмотря на звание “милиционер”, не доверяют даже пистолета. А кому доверяют — должен несколько раз выстрелить в воздух для предупреждения и только потом стрелять в убегающего или нападающего преступника. В борьбе с хулиганами или мелкими воришками этого всегда оказывалось достаточным. Но перед лицом организованной преступности, с ее отлично вооруженными боевиками, на мощных автомашинах, с импортными портативными средствами связи такой “милиционер” совершенно беспомощен и вынужден прибегать к сложным маневрам “сосуществования” с преступным миром, чтобы не быть устраненным физически. Понятно, его эффективность очень низка, и попытка заменить качество количеством (десяток неэффективных советских милиционеров вместо одного эффективного полицейского) оказалась изначально обреченной на провал.

Исчез и былой авторитет всесильного в минувшие времена общественного мнения окружающих. Этот традиционный авторитет “выплескивался” на улицы крупных городов в виде сравнительно высокой активности населения, когда люди сталкивались с фактом нарушения общественного порядка. Достаточно было полицейскому (а затем милиционеру) дать оглушительную трель своего свистка — и к нему на помощь бросались не только полдюжины коллег с соседних постов, но и несколько прохожих мужчин побойчее. Так что преступникам приходилось несладко.

Эксплуатируя эти общие пережитки квазигражданственности, советское правительство создало в 20-х годах “Общество содействия милиции” (с годами, правда, захиревшее), а затем добровольные народные дружины силою в 14 млн. чел., что эквивалентно всей Советской Армии в период мировой войны. В одной Москве было до полумиллиона дружинников — по одному на каждые 16 человек населения, включая младенцев. Теоретически с такой силой можно было искоренить всех преступников до последнего человека. Практически и это начинание было профанировано и, в конце концов, выродилось в имитацию поочередного дежурства пары безоружных старых леди за дополнительные три дня отпуска в году. Конечно же, к борьбе с преступностью это не могло иметь никакого отношения.

Вместе с тем, по мере массовой деморализации советского общества нарастала пассивность людей в отношении нарушителей общественного порядка. Любое вмешательство могло привести к крупным неприятностям как по части бюрократической волокиты в милиции, так и в смысле безнаказанной мести со стороны уголовного элемента. Постепенно сложилась невиданная прежде ситуация: если нападение на женщину, на ребенка, на старика все еще по инерции вызывает вмешательство окружающих, да и то все реже), то избиение мужчины мужчинами, не говоря уже об открытом воровстве, оставляет прохожих полностью равнодушными. Мало ли кто на кого напал, кто чего уносит! Вмешаться — потащат свидетелем в милицию, потеряешь полдня, да еще заподозрят в соучастии. А твое имя и адрес, безусловно, станут известны преступникам: государство выдаст им тебя, что называется, головой и не вступится, когда тебя самого изобьют или обокрадут...

Ровно месяц назад я шел на работу по переулку в центре Москвы. Внезапно впереди засигналила припаркованная машина, и из нее выскочили двое здоровенных молодых людей с какими-то вещами, выкраденными из машины. Типичная сегодня для Москвы картина, повторяющаяся до сотни раз в день. Бросились бежать мимо меня. В прежние времена обязательно поднял бы крик и попытался задержать хотя бы одного в полной уверенности, что на помощь бросятся все идущие по улице. Но сегодня все идут, как будто ничего не случилось. Зачем же мне нарываться на удар ножом и лежать, когда все будут проходить, перешагивая через тебя, столь же равнодушно, как сейчас идут мимо обокраденной машины? “Какое мне дело до вас до всех, а вам до меня?”

А ведь такая пассивность окружающих при низкой эффективности полиции — самый питательный бульон для преступности. Это означает, что общество опустило руки и сдалось на милость преступника в надежде, что сегодня пострадаю не я, а кто-то другой. Совсем как женщина, безропотно отдающаяся насильнику, в надежде, что он сохранит ей жизнь.

Ну, и наконец — пенитенциарная система устрашения преступника наказанием. Даже трудно поверить, что столько взрослых людей, далеко не дебилов по своим клиническим данным, могли наворотить здесь такую гору благоглупостей, граничащих с фактическим покрывательством преступника, с фактическим соучастием в его преступлениях. И не только наворотили, но и продолжают наворачивать...

Сначала объявили полицию и каторгу прошлого — “проклятым прошлым” (хотя ныне это кажется розовой идиллией по сравнению с тем изуверским бесчеловечием, которое пришло им на смену). Как уже говорилось, полиция была заменена “милицией”, а каторга— “исправительно-трудовыми лагерями”. Под это была подведена чисто умозрительная теория, согласно которой преступность — это свойство и наследие капитализма, при социализме для нее не остается места: достаточно предельно гуманно отнестись к преступнику и “исправить” его участием в созидательном труде.

Что получилось?

В “исправительно-трудовые лагеря” при Сталине загоняли до 13 млн. чел. — это была просто рабская, даровая рабочая сила на страх другим. При Брежневе это число сократилось примерно до 4 млн. Из них три четверти составляли вовсе не преступники, а перепродавцы дефицитных товаров и мелкие жулики, которым, в отличие от десятков миллионов точно таких же, оставшихся на свободе, по разным причинам просто не повезло. В свою очередь, из оставшегося миллиона три четверти составляли мелкие воришки, случайно польстившиеся на чужое и попавшиеся в первый раз.

Но остальная четверть миллиона — закоренелые преступники-рецидивисты: “тюремная аристократия”, спаянная в единую корпорацию железной дисциплиной и держащая в полном повиновении всех остальных, угрожая им страшной участью изгоев — “опущенных”. В конечном итоге, тюрьма, т.е. “исправительно-трудовой лагерь”, превращается в самую настоящую академию (напомним, что в этих тюрьмах, в отличие от западных, в каждой камере сидят по нескольку десятков заключенных). Уголовные “профессора” наставляют начинающих уголовников или вовсе даже неуголовников на путь далеко не истинный, прочно повязывают их уголовными связями при выходе из тюрьмы — и пожалуйста: каждый третий вышедший из тюрьмы пополняет ряды рецидивистов! И после этого находятся люди, которые имеют наивность утверждать, будто глупость человеческая может иметь какие-то пределы!

Подобного рода информация, постепенно накапливаясь, привела меня к 80-м годам в состояние полного отчаяния. Сначала я в знак протеста принципиально перестал читать журнальные и газетные статьи из раздела криминальной хроники, где бесконечно описывалось, как милиционер А. сделал шесть предупредительных выстрелов в воздух, после чего ему проломили голову и отобрали пистолет; как милиционер В. повис на подножке угнанного грузовика и был сброшен угонщиком; как рецидивист С., вырезавший три семьи, в третий раз бежал из “исправительно-трудового лагеря” и безнаказанно вырезал четвертую, Пятую, шестую... Когда увидел, что это не помогло, сам написал несколько статей, где — в пределах дозволенного цензурой — попытался указать на, мягко говоря, несообразность со здравым смыслом, а потому неэффективность борьбы с преступностью существующей системы. А также, интегрируя накопленный опыт, внес несколько конкретных предложений, из которых выделяются по важности три:

1.                  Заменить низкооплачиваемых, низкоавторитетных и низкоэффективных квартальных надзирателей, названных “участковыми уполномоченными” (из лимитчиков-гастарбайтеров) высокооплачиваемыми, высокоавторитетными и высокоэффективными комиссарами полиции со штатом помощников, со служебной квартирой, узлом связи, с хорошей служебной автомашиной и пистолетом, который такому доверенному лицу разрешалось бы разрядить в преступника безо всяких “предупредительных выстрелов”. На мой взгляд, это должен бы быть своего рода “министр внутренних дел” городского микрорайона или села с чрезвычайными полномочиями (учитывая обстановку) посильнее, чем у американского шерифа. Ему на помощь в любой момент, наподобие пожарной команды, могла бы быть вызвана “команда быстрого реагирования”, способная принудить к сдаче или уничтожить любую вооруженную банду преступников.

2.                  Заменить абсолютно неэффективные “добровольные народные дружины” высокоэффективной национальной гвардией по типу американской, с той разницей, что ей чаще, чем американской, пришлось бы патрулировать в криминогенных зонах и принимать участие в боевых действиях против крупных вооруженных банд (с соответствующими поправками относительно организации, материального и морального стимулирования гвардейцев).

3.                  Заменить “уголовные академии” под вывеской “ исправительных лагерей” эффективными пенитенциарными учреждениями, четко дифференцированными не по тяжести преступления (как было и есть), а по категории преступника. Случайно попавшихся перекупщиков и прочих “непреступников” вообще перестать сажать в тюрьмы (что и произошло позднее), а карать разорительными штрафами (чего не произошло до сих пор). Мелких начинающих воришек строжайше отделять от закоренелых преступников. Что касается последних, то тем из них, кто не поднял руку на человека, сохранять жизнь, ограничивая наказание тюрьмой и ссылкой, но так, чтобы они не могли вернуться в нормальное человеческое общество без чьей-то поруки, что не вернутся к уголовщине. А для всех, кто посягнул на жизнь человека — смерть, на страх таким же извергам, боящимся только такого наказания и воспринимающим тюрьму как своего рода санаторий между двумя убийствами (хотя для каждого нормального человека советская тюрьма намного страшнее смертной казни). Конечно, при смягчающих обстоятельствах, смертная казнь может быть заменена тюремным заключением, но возвращение в человеческое общество для убийцы при любых обстоятельствах должно быть запрещено. И это должен знать каждый, поднимающий руку на человека.

Как только была опубликована эта серия статей, меня тут же потащили в полицию. Причем на самый верх, в круг заместителей и ближайших помощников министра внутренних дел страны. Но не в качестве арестованного, а в качестве почетного гостя. Там я увидел хороших, опытных профессионалов, которые очень нелестно отозвались об “этих кретинах в Кремле, мешающих им работать” (дело было еще при Брежневе, но не думаю, что здесь есть ограничения во времени). Они подробно рассказывали мне, на какие моменты целесообразно обратить больше внимания в печати для формирования общественного мнения в духе лучшего понимания особенностей работы советской милиции и ее проблем, но очень сомневались, что это даст какие-то практические результаты, поскольку, по их словам (к которым я полностью присоединяюсь), “у нас никогда не было и никогда не будет правительства, которое хоть немного подумало бы о том, каково народу”.

В то время (два десятка лет назад) мне казалось, что ничего хуже по части криминальной ситуации и ничего позорнее в смысле беспомощности правительства и по этой части в принципе быть не может. Однако 80-е годы, при всех творимых в то время безобразиях, кажутся сущей Швейцарией по сравнению с тем половодьем преступности, которое затопило страну в последующие годы и сделалось поистине безбрежным океаном в 90-х годах. Впечатление такое, будто страну оккупировала иноземная армия, солдаты которой безнаказанно грабят и убивают ее граждан, насилуют женщин, обкладывают данью каждое предприятие, учреждение, организацию. Впечатление такое, будто к власти пришла мафия.

Слово “мафия” сделалось одним из наиболее расхожих в русском языке. Когда двое русских произносят его без каких-либо уточнений, всем ясно, что речь идет о “начальстве” — от местного до верховного, смотря по контексту. Когда два сотрудника Российской академии наук говорят “академмафия”, обоим ясно, что подразумеваются маразматики, захватившие власть в этом учреждении и погубившие советскую науку. Когда это слово звучит в устах офицеров, ясно, что подразумеваются генералы. И каждый раз не без оснований, потому что имеется в виду вопиющее своекорыстие, откровенный грабеж и неразборчивость в средствах, когда надо устранить противника. Но наше общество устроено так, что подобное поведение не считается уголовным. И поэтому слово “мафия” является во всех перечисленных и им подобных случаях скорее образным, нежели юридическим определением. В данном же случае речь идет о самой настоящей, уголовной мафии. О той где не генералы, министры и академики, а воры и убийцы.

Каждому, приехавшему сегодня в Россию или любую другую республику бывшего СССР, бросается в глаза картина, обычная для стран Востока: бесконечная череда палаток на улицах, торгующих импортным спиртом, шоколадом, галантереей (гарантированная прибыль — до 500 —700% на вложенный капитал); еще более многочисленные торговцы “с рук” между ними и сплошной поток толпы праздношатающихся — потенциальных покупателей. В крупных городах (например в Москве) количество палаток исчисляется десятками тысяч, торговцев — сотнями тысяч (миллионами в Москве), праздношатающихся — тоже миллионами.

Единственное, пожалуй, отличие от других стран мира — здесь гораздо чаще слышатся крики о помощи. У кого-то сорвали с головы дорогую меховую шапку (целая месячная зарплата!). У кого-то вырвали из рук сумку. У кого-то вытащили кошелек. А кого-то, приставив нож, заставили отойти за угол и сняли куртку, часы и т.д. Впрочем, обо всем-этом можно прочитать в любом историческом романе, описывающем уличные сцены Нью-Йорка или Лондона 1890-х годов.

Но ведь то, что бросается в глаза — сравнительно сущие пустяки. Так, нечто вроде пены на гребнях волн бушующего океана преступности. Под ними — менее видимые невооруженному глазу сами “волны”, а под ними, в свою очередь, непроглядные глубины мафиозных структур, тесно переплетающихся с коррумпированным государственным аппаратом.

Проходя по улице, то и дело видишь, как к палатке подходят двое-трое молодых людей, словно сошедших с экрана из фильма о чикагских гангстерах 30-х гг. Обмен парой слов с продавцом — и в их руки переходит пачка денежных купюр. После этого молодые люди обходят ряды уличных торговцев, и наиболее солидные из последних (исключая стариков и пропойц с жалким тряпьем на руках) молча передают им денежные купюры. Это — рэкет в его наиболее примитивном виде. Есть виды посложнее, где оговоренная сумма передается в условленном месте или перечисляется со счета на счет по благовидной статье “накладных” расходов. Жаловаться в милицию бесполезно: сожгут палатку (несколько таких пожаров каждый день), изобьют, убьют. Поэтому к помощи милиции прибегают лишь в исключительных случаях: когда рэкетир требует непомерно большую часть прибыли. Словом, все, как у сутенеров с проститутками. Говорят, что не существует предпринимателя, который бы не платил дани рэкетирам в обмен на обязательство охранять от шантажа других рэкетиров. Во всяком случае, каждый из нескольких десятков лично знакомых мне предпринимателей— от уличного торговца до владельца предприятия с миллиардным оборотом — признает, что платит рэкетирам от 10 до 30% своей прибыли.

Ясно, что при перспективе столь быстрой, легкой и огромной наживы, позволяющей сколачивать миллиардные состояния и без затруднений “отмывать” их, не может не возникать организованная преступность. И, действительно, в газетах мы каждый день читаем о подвигах чеченской мафии, люберецкой мафии, азербайджанской мафии, свердловской мафии, ленинградской мафии, грузинской мафии, вьетнамской мафии, армянской мафии и т.д. (обилие преступных групп с Кавказа объясняется не национальными особенности тамошних жителей, а жесточайшей клановой дисциплиной в условиях сравнительно сильных пережитков патриархальщины — это позволяет легко одолевать вечно грызущихся между собой русских, украинцев, прибалтов и т.д.).

Мафия занимается не только рэкетом, сутенерством, игорными домами, но и прямым грабежом. Так, в Москве ежедневно подвергается ограблению от 50 до 100 квартир. В некоторых случаях действуют одиночки-аутсайдеры, но, как правило, дело поставлено на поток: работают осведомители-наводчики, специальные бригады взломщиков, их прикрытие — охрана, автомашины — наготове и пр. Ясно, что для этого требуется организация на уровне предприятия. Грабежи случаются так часто, что многие (в том числе автор этих строк) стараются психологически подготовить себя к ним, не приобретают дорогих вещей, способных привлечь внимание грабителей, держат у родственников или знакомых чемодан с вещами первой необходимости, если вернешься в совершенно разоренную квартиру.

Мафия занимается и так называемыми “убийствами по заказу” (за определенную плату) — они за последнее время происходят все чаще. Кроме того, то и дело происходит “передел” сфер влияния. Тогда гремят выстрелы, льется кровь, остаются трупы — см. все те же гангстерские фильмы 30-х годов.

Чтобы не выглядело преувеличением, открываю первую попавшуюся газету за сегодняшнее число, когда пишутся эти строки (в принципе может быть любое число любого года):

“Сотрудники милиции провели операцию, вызволив из плена у чеченской мафии члена комиссии ООН по здравоохранению д-ра Н. Жизнь доктора чеченцы оценили в 1 млн. долларов. Благодаря случайно найденной записке с адресом преступников арестованы четыре члена банды”.

“20 января в 17 ч. 20 мин. в Большом Тишинском переулке Москвы в офисе фирмы “Исток” расстреляны в упор четыре человека. Нападавшие скрылись. Предположительно, это дело рук чеченской мафии”.

И такое — почти каждый день, по всем крупным городам страны. Но и это еще не все. Под “волнами” начинаются “глубины”. То и дело по страницам газет проходят сообщения о том, что в таком-то ресторане прошло совещание — банкет главарей такой-то мафии, что на одном из таких совещаний его участники были арестованы, но тут же отпущены по приказу “свыше”, что у ворот такого-то кладбища собрались сотни роскошных автомашин: торжественно хоронили одного из главарей мафии; что мафия полностью контролирует “великие торговые пути” Берлин-Варшава-Москва и Стамбул-София-Москва, облагая данью современные караваны купцов, причем бандиты снимают целые этажи в лучших отелях Москвы, Варшавы, Берлина, Софии, Стамбула; что масштабы действий русской, чеченской и других мафий начинают тревожить правительства США, ФРГ, Польши, Болгарии. Высшие чины российской милиции говорили мне, что имена главарей мафии хорошо известны и их носителей не трудно арестовать в любую минуту.

Почему же этого не делают? За ответом на этот вопрос придется спуститься в “глубины” еще глубже.

Страницы газет облетели несколько сенсационных сообщений о крупных банковских аферах, когда по подложным документам переводились на подставные счета до сотни миллиардов рублей. (Для пояснения: это равнозначно годовому бюджету “средней” республики бывшего СССР.) Такое невозможно проделать без участия коррумпированных чиновников. В Москве огромное здание оценочной стоимостью 30 млн. руб. продается за 3 млн. — и сразу же начинается обсуждение, сколько рублей ушло на взятки продажным чиновникам. Конечно, не все чиновники продажные. Но в России широко распространено убеждение, что в каждом случае вопрос только в величине и форме взятки. Во всяком случае, все без исключения мои знакомые убеждены в этом и не предпринимают ни одного шага в контактах с любым государственным учреждением без взятки — начиная с букета цветов или шоколадки секретарше чиновника и кончая весомым конвертом с купюрами ему самому. А когда в Москве во главе милиции попытались поставить профессионала, известного своим негативным отношением к взяткам, в дело вмешались высокие инстанции и “неудобную” кандидатуру заменили другой, более покладистой. Несколько ранее два следователя, которые, расследуя дело о много миллиардных хищениях в Средней Азии, вышли на ближайшее окружение Горбачева, их тут же уволили и попытались отдать под суд, так что им пришлось бежать под защиту армянского парламента (один из следователей, по счастью для обоих, оказался армянином). А всех, замешанных в хищениях, тут же освободили.

Российские газеты усвоили себе глумливо-игривый тон при описании мелких преступлений, но никогда ни строчкой не обмолвились о крупных, опасных для жизни редактора газеты. И, разумеется, за последние годы не было ни одного судебного дела ни против главарей мафии, ни против высших сановников государства, замешанных в коррупции.

Короче, дело дошло до того, когда перестаешь различать черту, отделяющую уголовную мафию от коррумпированного государственного аппарата. Есть такие русские пословицы: рыбак рыбака видит издалека; рука руку моет; ворон ворону глаз не выклюет. Не знаю, удастся ли переводчику адекватно перевести их смысл на английский язык. Но знаю, что такие стервятники ускоряют катастрофические процессы и затрудняют выход из них.

Время от времени с высоких трибун раздаются призывы очнуться от криминальной летаргии и развернуть, наконец, крупномасштабную борьбу с преступностью. Не сомневаюсь, что такая кампания рано или поздно будет начата: уж очень удобное это поле для популистских маневров, отвлекающих внимание народа от катастрофического положения в экономике и от полной неконструктивности в политике. Но ведь “отвлекающая кампания”, конечно же, не покончит с преступностью, а сделает ее еще более организованной, изощренной, эффективной. А ведь не секрет, что никакая преступность никогда еще не содействовала восстановлению разрушенной экономики, разрушенного государства. Скорее, наоборот, — словно червь, усиливала мучения заживо разлагающегося организма

По общему мнению, русская мафия сегодня представляет собой наиболее грозный отряд преступного мира, являющий смертельную угрозу не только для России, но и для других стран, не исключая США, ФРГ и др. Эта угроза может оказаться серьезнее, чем все предыдущие, исходившие из СССР. Такая “рука Москвы” может прихлопнуть Западную Европу и США посильнее 60 тыс. советских танков и атомных подводных лодок, вместе взятых. Поэтому считаю, что вопрос о борьбе с преступностью в бывшем СССР должен лечь в повестку дня Совета Безопасности ООН.

Как известно, последние римские императоры укрылись в Равенне, окруженной со всех сторон непроходимыми болотами, и бросили Первый Рим на произвол судьбы, на разграбление варварами. Похоже, наши последние императоры, укрывшиеся под псевдонимами президентов, проделали то же самое с Третьим Римом — Москвой, укрывшись на своих подмосковных дачах под надежную охрану и бросив население целой страны на произвол отъявленных разбойников. Пока что не видно света в конце этого туннеля. И если не будет видно еще несколько лет — стране конец даже при самых удачных экономических в политических решениях.

Я никогда не решился бы говорить об этом, если бы мне не было 75 лет (советские мужчины, по статистике, живут в среднем 57) и не было бы безразлично, умру ли я собственной смертью, или меня убьют в моей родной стране, в этом проклятом Богом и людьми государстве.

Что же касается пустословия насчет “искоренения преступности” (на практике — введение “половодья преступности” в ее обычные берега), то социологу — и не только социологу — положено знать, что искоренять надо не столько преступников, сколько так называемые социальные источники преступности, ту питательную среду, которая порождает преступников каждодневно, ежечасно, сколько их ни сажай, ни расстреливай. Иначе борьба с преступностью напоминает попытку осушить гнилой пруд ведрами, когда в него потоком льются со всех сторон грязные помои.

В первом приближении таких социальных источников преступности насчитывается более полутора десятков, и способы их “перекрытия” как раз и составляют суть нормативных прогнозов в этой отрасли социологии. Перечислим их в самом кратком виде:

— неблагополучная семья;

— школа-казарма с ее репрессивной педагогикой;

— теневая экономика, немыслимая без правонарушений;

— пьянство и наркомания (об этом специально в следующей лекции);

— приезжая низко квалифицированная и низкооплачиваемая рабочая сила, поставленная в дискриминационные условия (лимитчики-гастарбайтеры);

— открытая и скрытая безработица;

— коррупция;

— рэкет;

— тюрьмы как “уголовные академии”;

— клановые структуры стран ближнего и дальнего зарубежья, а также из отдельных национальных районов РФ;

— бесконтрольная организованная преступность стран Запада;

— социально-опасная психопатия;

— “дедовщина” всех уровней и разновидностей;

—отечественная организованная преступность (“российская мафия”) — самовоспроизводящаяся система;

— антикультура с ее культами насилия, похоти, наркокайфа, воспитывающая потенциальных преступников.

Этот перечень можно продолжить, и каждый пункт заслуживает специальной лекции.

Материал взят из книги Социальное прогнозирование Бустужев-Лада И.В. год издания 2001, гл. 23