споры такого рода, обусловленные намеренной «скандальностью» позиции самого

поэта, как правило, затихают очень быстро. Уже в ближайших поколениях

грекам и в голову не приходило клясть Еврипида, а французам — освистывать

Гюго. С Вергилием, о котором, как .мы видели, продолжают ожесточенно

спорить и через две тысячи лет, все было иначе. В его поэзии нет никакого

вызова, никакого демонстративного разрыва с почитаемыми ценностями; она

живет, напротив, тем, что исключительно широко принимает в свой круг

ценности, какие внутри иного эстетического и мировоззренческого целого

оказались бы несовместимыми — например, философское просветительство и

традиционную религиозность, так резко противопоставленные у Лукреция.

Достаточно вспомнить, как мирно и органично совмещает образ Земли, играющий

столь важную роль в «Георгиках», черты богини Теллус, какой ее знали миф и

культ, с чертами, которые подсказала эпикурейская натурфилософия.

Бестрепетное интеллектуальное познание и простосердечная сельская

набожность приравнены, поставлены рядом в конце 11 книги тех же «Георгик»,

как две взаимно дополняющие друг друга половины единого идеала. «Блажен,

кто возмог познать причины вещей, кто попрал ногами всяческий страх, и

неумолимый рок, и ропот скупого Ахеронта», — это звучит как цитата из

Лукреция; но если у Лукреция предмет, «попираемый ногами», — это «религия»

(religio pedibus subiecta obteritur), то Вергилий продолжает: «счастлив и

тот, кому ведомы сельские божества — Пан, и старец Сильван, и сестры-

нимфы». Для него тут нет ни малейшего противоречия;

ценности, казавшиеся непримиримыми, примирены. Когда Гораций, «поросенок из

Эпикурова стада», как он сам себя назвал приходит к тому, чтобы воспевать

сельское благочестие Фидилы из 23-й оды 111 книги, он считает нужным — с

каким соотношением серьезности или иронии, нас здесь не интересует —

обыграть контраст и отречься в стихах от «безумствующей мудрости»,

эпикуреизма. Вергилий обходится без отречений и палинодий. Переход от

следования Эпикуру и Лукрецию к благочестию стоического толка нигде не

маркирован, не сделан литературной темой. Недаром специалисты до сих пор

спорят, можно ли считать зрелого Вергилия стоиком и насколько его

мировоззрение сохраняло эпикурейские черты. Вспомним, по какому именно

признаку в «Георгиках» объединены философ-эпикуреец и почитатель сельских

божеств: тот и другой — вне суеты, вне «раздоров между неверными братьями»

, носители внутренней примиренности среди всеобщей борьбы. Внутри них, но и

между ними господствует невозмутимый мир — так сказать, pax Vergiliana.

Поэзия Вергилия, по формуле М. М. Бахтина (предложенной в ином контексте),

«как бы ничего не выбирает, ничего не разделяет, не отменяет, ни от чего не

отталкивается и не отвлекается» В перспективе всеобщей истории культуры

аналогия этому — разве что творчество Рафаэля, очень спокойно и естественно

объединившее христианско-католические и неоязыческие элементы. Кажется,

Вергилию не с чем и не с кем было вступать в конфликт; его дело — не

конфликт, а подвижное равновесие (о последнем — ниже).

Добавим, что миролюбие, присущее складу его мировоззрения и духу его

поэзии, с предельной силой выразительности звучащее в четырех словах «amat

bonus otia Daphnis», на более бытовом и специально литературно-бытовом

уровне характеризовало, насколько мы можем судить, и его человеческое

поведение. Не только в сравнении с неистовым Катуллом, но и в сравнении с

ироническим, ехидным Горацием Вергилий был человек тихий, никого не

дразнивший и не задевавший; зато его дразнили и задевали. Единственный

несомненный отголосок литературных конфликтов эпохи, так живо отразившихся

у Горация в сатирах и в посланиях к Августу и к Пизонам, — это очень

незаметное упоминание несимпатичных Вергилию поэтов Бавия и Мевия в III

эклоге. Миролюбие двойное — и как принцип мировоззрения, и как

характеристика поведения; и на его фоне тем примечательнее уникальное

количество пародий и нападок. Его поэзия сразу же стала поистине signum

contradictionis.

4. «Проклятия». Темы из жизни

От эпохи Вергилия и даже в составе Appendix Vergiliana дошла небольшая

поэма, которая вся говорит о разрушении сельского покоя в пору гражданских

войн и земельных конфискаций: это Dirae («Проклятия»), Герой поэмы — собрат

Мелибея по судьбе. Его сельским приютом тоже завладеет «нечестивая десница

воина», militis impia dextera. Он тоже гонит в дальний путь «злополучных

козочек». Перед тем, как навсегда уйти, он обстоятельно проклинает каждую

часть своего прежнего земного рая: пусть поля не дают хлеба, а луга —

травы, деревья — плодов, а лозы — гроздьев, пусть роща лучше сгорит, чем

достаться новому хозяину. Ни о чем другом герой не хочет и не может думать.

Светлое — только в прошлом, в воспоминании; настоящее — чернейшая обида,

будущего нет. Мрачная интонация равномерно выдержана на протяжении всех 103

гексаметров. Тема «Проклятий» взята из жизни, и притом из жизни

исторической, она злободневна, но ее развертывание снова подчинено

риторической условности. Ей соответствуют фиксированные общие места, и они

пускаются в ход. Тон, взятый с самого начала, просто невозможно нарушить. У

героя есть товарищ по несчастью — Баттар, и есть антагонист — Ликург; от

первого он ждет сочувствия, второму желает всех возможных и невозможных

зол. Иные, более нюансированные отношения между людьми, нечто более

сложное, чем простое товарищество или простая вражда, разрушили бы мир

поэмы, ничуть не менее замкнутый, чем благодушный мир эпода Горация и

элегии Тибулла.

Совсем не то в эклоге Вергилия. Душевное состояние Мелибея подвержено

изменениям, и вместе с ним меняется общая эмоциональная атмосфера. В первых

стихах он как будто залюбовался на Титира, и это любование сливается с

глубокой грустью в трудно определимое целое. Тон его второй реплики более

мрачен и, пожалуй, суховат; он больше сосредотачивается на своей беде;

ключевое слово реплики — aeger. Но затем он принимается расспрашивать

Титира об обстоятельствах последнего, пускается в воспоминания о том, как

тосковала Амариллида без Титира, вполне сочувственно говорит о счастьи

Титира. Затем следует второй, более сильный приступ душевной боли. После

этого он уже ничего не говорит, но его молчание можно понять как знак

согласия на дружелюбное приглашение Титира — переночевать у него, в

последний раз насладясь буколическим покоем покидаемой родины; впрочем,

молчание — особый род согласия, оставляющий больше места загадке,

недоговоренности. Итак, мы видим, что даже если не иметь в виду ответных

реплик Титира, в одних только словах Мелибея нет ничего похожего на

оцепенелую, почти маниакальную монотонность и сосредоточенность

«Проклятий». Он способен позабыться в приятной беседе, отвлечься от своего

горя, потом вернуться к нему, способен оказаться в двойственном,

колеблющемся расположении духа. И беседует он не с товарищем по несчастью и

не с врагом, а со счастливцем, от которого нельзя ожидать абсолютного

единодушия — сытый голодного не разумеет, — но которого решительно не за

что ненавидеть. Согласно приведенным выше словам, он не завидует его

счастью, но удивляется ему : такое удивление устанавливает известную

дистанцию между двумя пастухами, но самую невинную, самую неуловимую, какую

при данных обстоятельствах можно вообразить. Через эту дистанцию

человечность, деликатность, присущая и Титиру, и Мелибею, перекидывает

мост.

Еще древние комментаторы много говорили о личных, автобиографических

мотивах, побудивших Вергилия к сочинению 1-й эклоги. И поэта, как его

Титира, пощадила власть, и для него было сделано милостивое исключение,

когда над его земляками творилась неправедная расправа . Именно в 1-й

эклоге благодетельный «юноша» назван «богом» для спасенного Титира —

правда, именно для него, в перспективе его личной судьбы, без притязания на

общезначимость такого «апофеоза». Что же, благодарность есть благодарность.

Но рядом с Титиром стоит Мелибей, такой же незлобивый гражданин

буколического мира, которого та же власть не пожалела и не спасла, который

без всякой вины идет в изгнание; и ни Титиру, ни поэту, в известной мере

отождествляющему себя с Титиром, не приходит в голову отвернуться от беды

Мелибея, постараться ее не замечать. Если 1-я эклога — прославление

Августа, это, по правде говоря, довольно необычный род славословия: жалоба

Мелибея звучит ничуть не менее явственно, чем изъявления благодарности

Титира. Из песни слова не выбросишь — выбросить нельзя ничего, ни жалобы,

ни благодарений, то и другое в составе художественного целого эклоги

поставлено в связь, как две стороны единой, очень непростой истины о

времени, и Вергилий примечательным образом не делает ничего, чтобы

обеспечить одной из двух чаш весов несправедливый перевес. Еще раз сравним

Вергилия с его современниками. Поэт «Проклятий», творя свой обряд

оплакивания прежнего счастья, с негодованием отринул бы мысль о симпатичном

собрате, которому повезло больше и чье счастье, заслуживающее сочувствия,

продолжается. Для такой поэзии человеческая жизнь рассечена надвое — на

ликование и скорбь, на хвалу и хулу; и общения между тем и другим нет, одно

наглухо . отделено от другого. Вергилий точно приоткрывает дверь из одной

половины бытия на другую половину, и в этом его оригинальность, масштабы

которой трудно измерить и едва ли возможно переоценить.

И вот самое важное: благодаря тому, что ни Титир, ни Мелибей не погрешают

против законов пастушеского братства и человеческого товарищества,

благодаря тому, что различие их судеб не прерывает их общения, и

славословие Титира, и жалоба Мелибея оказываются преобразованными по самой

своей сути. На одно ложится отсвет другого. Счастье увидено глазами

обойденного, беда — глазами пощаженного. Славословие — уже не просто

ликование, у него отнята самоуверенность; славословящий знает, что рядом с

ним — по-прежнему бездна, и он не упал в нее лишь случайно, а потому его

голос не слишком громок. Но и жалоба — не просто вопль, уж подавно не

проклятие: как Мелибею проклинать буколический мир, в котором остается его

друг? Все смягчено, нюансировано, чувству отвечает «противочувствие».

Это можно проследить на уровне интонации, на уровне фоники стиха.

Кульминация жалобы Мелибея — стихи 70—71 («Эти столь тщательно возделанные

нивы достанутся нечестивому воину, эти посевы — варвару»); если где-нибудь

дело могло дойти до вскрика, то только здесь. Но Вергилий приглушает вскрик

чрезвычайно редкой женской цезурой, растворяет его в нежном журчании

звуков:

Impius haec tarn cuLTA novaLia miLes habebit. . .

3. Риторическая литературная техника поэта

Всякий, кто читал Вергилия в подлиннике, знает, что в его распоряжении

были несравнимо более резкие звуки, и если он построил стих так, значит, у

него были к тому серьезные мотивы.

Эгоцентрическая замкнутость радости и горя снята, славословие и жалоба

раскрыты друг навстречу другу; они, так сказать, взаимно принимают друг

друга во внимание. Какой бы ни была внелитературная цель Вергилия при

работе над первой эклогой — предмет, о котором мы не можем знать ничего и

которого для истории не существует, — объективный смысл эклоги как

литературного явления есть не славословие как таковое и не жалоба как

таковая, но взаимопроникновение того и другого, их диалектическое

сосуществование в рамках единого эстетического целого.

Каждое слово, имеющее определенный смысл в одной смысловой перспективе,

не застраховано от того, чтобы вызвать эхо с противоположной стороны бытия,

попасть в иную смысловую перспективу, где его значение неожиданно

изменится. Вот любопытный, как нам кажется, до сих пор не оцененный по

достоинству пример иронической техники Вергилия. Ведя свое славословие,

Титир прибегает к самому обычному риторическому ходу: раньше совершатся

такие-то и такие-то невозможные вещи, чем я позабуду моего благодетеля.

Ничего не может быть банальнее. Сначала примеры невозможности берутся из

животного мира — олени, переселяющиеся в море, и рыбы, переселяющиеся на

берег; затем из человеческого мира — парфянин, пьющий из Арара (галльская

река, ныне Сона во Франции), и германец, пьющий из Тигра, оба — блуждающие

изгнанники

Титир еще может говорить о чудесных, небывалых переселениях как о простой

метафоре невозможности. Но перед ним Мелибей — материализация этой самой

метафоры, изгнанник, который не знает, не придется ли ему совершить ничуть

не менее диковинный путь. От какой дальней дороги может зарекаться тот, для

кого нет места на родине?

Один собеседник еще клянется по старой привычке стабильностью мира;

другой уже испытал на собственном опыте его нестабильность. Воспроизводя

традиционный оборот речи, за которым стоит традиционный ход мысли, Вергилий

оспаривает то и другое. Оставаясь на почве риторической литературной

техники, он идет дальше, чем какой-либо поэт античности, в поисках

преодоления главного дефекта риторического слова, - его однозначности, или,

лучше сказать, функциональной однонаправленности: хвала – хула, утверждение

– отрицание. Риторика господствует на первом плане; но за первым планом

открывается глубина.

Список литературы:

1) История римской литературы / Под ред. Н.Ф. Дератани. М., 1954.

2) Дашкевич Н.П. Малорусская и другие «бурлескные (шутливые) «Энеиды».

Киевская старина, 1898.

3) Гаспаров М.Л. Вергилий – поэт будущего // Вергилий. Буколики.

Георгики. Энеида. М., 1979.

4) Забулис Г.К. Поэтическая модификация философии индивидуализма накануне

и в эпоху Августа.

5) Вулих Н.В. Поэзия и политика в «Энеиде» Вергилия // ВДИ. 1981.

6) Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975.

Страницы: 1, 2, 3