привезенного из дедовской Москвы или откуда-нибудь из украинских степей в

императорский Санкт-Петербург и помещенного на казенный кошт в академию.

Здесь, в этих стенах, вам предстоит прожить семь-восемь лет[1].

Встав рано утром, помолившись вместе с другими и позавтракав за общим

столом, вы отправляетесь в рисовальный класс. Здесь вы будете под

бдительным оком учителей копировать “оригиналы”, ( проще говоря, гравюры с

прославленных картин (или же подлинные рисунки иностранных и русских

художников).

Рафаэль, Микеланджело, Гвидо Рени, Рубенс... Вы приучитесь трепетать перед

этими именами , еще не уразумев глубоких различий между ними. А когда ваш

карандаш покорится руке, когда вы обучитесь самым точным образом повторять

то, что дорогой ценой завоевано другими, вас переведут в “головной класс”.

Здесь вы будете рисовать с гипсов ( так именуются слепки с античных

скульптур. Долго и прилежно станете вы оттушевывать тонко заточенным

карандашом головы Аполлона Бельведерского, Венеры Милосской, старика

Лаокоона, их идеальные носы и уши, (а затем и торсы), и когда наконец вас

переведут в натуральный класс, то какой некрасивой и несовершенной

покажется вам фигура натурщика Ивана или Тараса, взятого в академию за

хорошее телосложение, но все же никак не выдерживающего сравнения с

Аполлоном!

Но не робейте. Мудрые профессора объяснят вам, что некрасивую натуру надо

поправлять, что именно в этом состоит высокое назначение искусства и что

для этого-то вас и отдали на выучку к великим мастерам древности, потому

что истинное, величественное и прекрасное ( лишь там, а все рассеянное

вокруг вас ничтожно и несовершенно.

Об этом вам будут твердить ежечасно в классах, мастерских и в аудиториях, и

вы постигните понемногу заманчивую премудрость академических правил, раз и

навсегда сочиненных в Болонье, призывавших “сочетать в одном произведении

живописи чарующую прелесть Корреджо с энергией Микеланджело, строгость

линий Веронезе ( с идеальной нежностью Рафаэля”...

Вас будут учить истории и мифологии, анатомии и перспективе, а также

законам классической композиции, и когда наконец вам позволят взяться за

первый ваш самостоятельный эскиз, то вы отлично будете знать, что можно, а

чего нельзя.

Вы будете знать, как величавы должны быть позы и жесты ваших героев, как

лучше расположить их (ни в коем случае не спиной, а главных героев

непременно лицом к зрителю, но не в профиль!). Вы будете знать, как должны

ниспадать складки драпировок (не одежды, а именно драпировок, потому что

зададут вам не какую-нибудь низменную тему, а что-нибудь вроде “Прощания

Гектора с Андромахой” или “Принятия Нептуна в сонм планет”).

Вы будете, наконец, уметь накладывать краски так неторопливо и постепенно,

чтобы картина ваша, когда вы ее окончите, была блестящей и гладкой, без

малейшего следа вашей кисти, будто создана не земным существом, а самим

богом живописи...

Но вот и кончились года учения. Они не прошли для вас в пустую. Из робкого

несмышленыша вы превратились в умелого мастера. Вы знаете на перечет все

картины из академического музея. Речь ваша стала свободной и плавной, а

рука твердой. В академическом хоре вы поете уже не мальчишеским дискантом,

а ломким баском.

Вы по-прежнему бедны, но из последних деньжат покупаете широкополую шляпу и

черную накидку, которую можно было бы носить как плащ, закинув через плечо.

Вы полны самых дерзких надежд на будущее. Каково же оно?

Если вы проявили должное усердие и способности, а также готовность

следовать наставлениям учителей, если вам присуждены были в свое время две

серебряные медали за рисунки, а затем и золотая за самостоятельную

композицию, то вам, счастливцу, дозволенно теперь конкурировать на большую

золотую медаль.

Холодея от волнения, вы входите в назначенный час вместе с другими

счастливцами в конференц-зал, где за крытым тяжелой суконной скатертью

столом сидят украшенные орденами вершители ваших судеб ( ваши учителя,

всесильный совет академии.

Вице-президент, поднявшись, торжественно читает программу ( одну для всех,

что-нибудь из древней истории или из Священного писания ; затем ректор

наставительно растолковывает заданное, а затем... затем вас запрут на сутки

одного в мастерской, на наедине с мольбертом, холстом, красками и с вашей

библейской или древнегреческой темой.

Ровно через двадцать четыре часа вы должны выйти оттуда, неся в руках

пахнущий свежей краской эскиз, от которого отступить уже нельзя будет ни на

полшага.

Но что ж тут такого ( за минувшие годы достаточно поднаторели в “Битвах

Самсона с филистимлянами”, “Прощаниях Гектора” и “Притчах о винограде”.

Беритесь за кисть смелее, делайте, как учили вас, строго держась “законов

прекрасного”, и тогда, быть может, судьба улыбнется : вам присудят большую

золотую медаль и пошлют на шесть лет в Италию.

Там вы на первых парах будете жить как в несбыточном сне. То, о чем столько

раз толковал вам профессор “теории изящного” и что казалось чем-то

недостижимо далеким, окажется вдруг рядом с вами, запросто войдет в вашу

жизнь.

Ватиканские лоджии, вилла Фарнезина с фресками Рафаэля, могучий

Микеланджело в Сикстинской капелле, собор Святого Петра, базилика Сан-

Лоренцо... На первых порах вы будете как бы пьяны от счастья видеть все

это, дышать этим воздухом.

Но если вы наделены чувством и разумом, то вскоре опьянение прекрасным

пройдет, и в душу закрадутся сомнения.

Сидя с мольбертом в какой-нибудь из галерей Рима, Флоренции или Венеции,

срисовывая античную статую, прилежно копируя Веронезе или Тинторетто,

стараясь разгадать тайну тициановской солнечности, вы вдруг поймаете себя

на мысли о том, что все это не ваше, чужое ; что и выглядит-то оно здесь

вовсе не так, как в залах петербургского Эрмитажа ; что смугло-золотистая

живопись Тициана подобна просвеченной насквозь грозди винограда, вызревшей

под солнцем Италии и напитавшейся соками родной земли ; что головы

тинторентовских сенаторов, корреджиевских пастухов и даже рафаэлевских

мадонн вовсе не сочинены по каким-то законам “идеально прекрасного” ( вот

они, вокруг вас, на площадях и улицах, на рынках и в тратториях. Вы узнаете

в них лицо Италии.

Вам захочется понять это лицо и запечатлеть его. Где-нибудь на берегу

Неаполитанского залива или на флорентийской улочке вы наймете смуглокожего

паренька или волоокую “чочару” и при регулярном отчете, посылаемом в

академию (без этого не вышлют пенсии!) пошлете “Неаполитанского мальчика”

или “Девушку с виноградной гроздью”, написанных вами.

Но этого мало. Вы должны вернуться с чем-то таким, что принесло бы вам

славу, звание академика, а может быть, и место профессора. Вы принимаетесь

за “историческую” картину.

И опять вас одолевают сомнения. Вы кое-что увидели и поняли здесь,

академические “законы прекрасного” теперь уже не кажутся вам такими

бесспорными. Вы начинаете сознавать, что художник не может смотреть на мир

чужими глазами.

Под лазоревыми южными небесами вы все чаще станете вспоминать неяркое небо

родины. Быть может, в такие минуты вам захочется перенестись подальше от

лимонных рощ, волооких красавиц и античных героев вашей картины.

Но вы вспомните судьбу сотоварища вашего Ивана Ерменева, тянувшегося к

русской правде, рисовавшего задавленных нуждою стариков, старух и

крестьянских детей и мечтавшего, подобно Радищеву, раскрыть перед людьми

картину тяжкой народной доли.

Вы вспомните, чем окончилось все это. Сперва ( многозначительная пометка в

академическом аттестате: “не удостоившемуся поведением...” затем ( нищета,

забвение, смерть на чужбине.

Нет, не так-то просто высвободиться из тяжелого капкана. Академия выучила

вас, вывела в люди, она же и наделена правом направлять каждый шаг ваш и

судить, достойны ли вы оказанных вам благодеяний.

Еще одна черточка, чтобы дорисовать картину. При величественном здании

академии был внутренний сад с искусственными скалами и живописными

гротами, выложенными из дикого камня, чтобы ученики “ведутного” класса (от

итальянского слова “ведута” ( пейзаж, вид) могли упражняться здесь в

сочинении “идеальных” ландшафтов.

Мудрено ли, что даже такой блистательный талант, как Сильвестр Щедрин,

написавший множество пейзажей Италии, почти не оставил нам картин родной

природы?

Мудрено ли, что Орест Кипренский, гордость нарождающейся русской живописи,

угас под римским небом, как угасает пламя, залитое водой?

5 КОММУНА КРАМСКОГО

Прежде чем принять окончательное решение и выступить на совете,

“Бунтовщики” пытались воздействовать на членов совета по отдельности. Они

добивались как будто немногого: права свободно выбрать сюжет для конкурсной

картины ( каждому по своим наклонностям.

“Одни из нас люди спокойные, сочувствующие всему тихому и грустному, (

писали они в первом прошении, ( другие из нас люди живые, страстные,

художественное творчество которых может достойно проявляться только в

выражении сильных, крутых движений души человеческой...”

Но что было академическим богам до подобных тонкостей!

. Вы говорите глупости, без дальнейших слов отрезал профессор Басин,

сверстник “великого Карла”, отличавшийся тем, что в мастерских не давал

указаний, а только мычал, одобрительно или осуждающе. ( Вы ничего не

понимаете, я и рассуждать с вами не хочу.

Скульптор Пименов, самый важный и сановитый из членов совета, ответил

еще короче:

. Нигде в Европе этого нет, во всех академиях конкурсы существуют.

Профессор Тон, известный своей свирепостью, по нездоровью принял учеников

дома, лежа в огромной постели.

. Не согласен и никогда не соглашусь! ( рявкнул он, выслушав. ( Если б это

случилось прежде, то вас бы всех в солдаты! Прощайте!

Но в том-то и штука, что прежде это случиться не могло, а теперь было

неизбежно.

Ученики, с которыми так круто обошелся профессор, впервые переступили порог

академии в то время, когда недавно окончившаяся позорным поражением

Крымская война обнажила перед всеми страшную правду о николаевской России.

Этих людей воспитали не выспренные оды Державина или романы Марлинского,

пламенные статьи “неистового Вессариона”, тургеневские “Записки охотника”,

“Севастопольские рассказы” Толстого, гражданственная поэзия Некрасова. Их

любимыми героями, образцами для подражания были Рахметов и Базаров.

Русская литература, как писал Крамской, учила их “смотреть на вещи прямыми

глазами” . Сама жизнь, бурлившая в то время освободительными идеями, звала

их разрушить

глухую сцену, сто лет отъединявшую русскую живопись от действительной жизни

русского общества. Волна времени несла их вперед неудержимо.

Они пошли к всесильному ректору Академии, к “самому” Бруни.

Барственный и надменно-вежливый, он выслушал их в кабинете своей роскошной

академической квартиры . Он даже пригласил их сесть, хотя, как известно

было, никогда не подавал ученикам руки.

( Все сказанное вами я принимаю близко к сердцу, ( ответил он ровным, тихим

голосом, ( но вы должны понять, что академия призвана развивать искусство

высшего порядка. Слишком уж много вторгается низменных элементов в

искусство...

Да верно, “низменные элементы” стали вторгаться в искусство самым

неожиданным и дерзким образом, и не далее как за два месяца до этого

разговора совет императорской Академии вынужден был присудить звание

академика тридцатилетнему воспитаннику московской школы Пукиреву за картину

“где нет ни пожара, ни сражения, ни древней, ни новой истории, ни греков,

ни печенегов, где все ограничивалось приходской церквью, священником,

учтиво венчающим раздушенного генерала, живую мумию с заплаканной и

разодетой, как жертва, девочкой, продавшей за чин и деньги свою молодость”1

.

Картина “Неравный брак”, как и федотовские картины,

приоткрывала запретную страничку российской правды. Присуждение Пукиреву

звания было вынужденной уступкой ( множество зрителей толпилось у его

картины на осенней академической выставке, так же как прежде у картин

Федотова, так же как у картин Якоби “Привал арестантов”, с неслыханной

смелостью изображавшей смерть революционера-ссыльного на кандальной дороге,

в телеге, под свинцово-тяжелым небом.

Но Федор Антонович Бруни, генерал и столп академии, “русский

Микеланджело”, со своими холодными эффектными холстами, похожими на

представления античных трагедий силами актеров императорской сцены, не

намерен был сдаваться и менять что-либо в академических порядках.

Ученики ушли ни с чем. Что случилось затем на совете мы знаем.

“Фантазии кончились, начинается действительность”,( сказал, выйдя из

академии, Крамской.

Бороться в одиночку было бессмысленно, да и существовать попросту

невозможно. У четырнадцати никому не ведомых молодых людей только и было

имущества, что стол да несколько стульев. “Бунтовщики” решили основать

художественную артель.

“С тех пор, как я себя помню, ( писал Крамской спустя много лет, ( я

всегда старался найти тех, быть может, немногих, с которыми всякое дело,

нам общее, будет легче и прочнее сделано”.

Общественный инстинкт Ивана Николаевича Крамского, его горячая

преданность долгу, его твердая убежденность в том, что “человек рожден жить

и делать дело непременно в кругу товарищей”2, сыграли неоценимую роль в

истории русской живописи.

Двадцатишестилетний вдохновитель академического бунта стал теперь

душою особенного и не похожего на прежние объединения художников.

В разные времена, бывало, художники по разному объединялись. Вспомним

хотя бы средневековые гильдии святого Луки, покровителя живописцев, или

мастерские итальянского Возрождения.

Но то были объединения либо вокруг законов и правил, либо вокруг

учителя-мастера. Артель основанная Крамским и его товарищами, была

объединением вокруг идеи ( служить искусством народу. И, что не менее

важно, она впервые в истории была объединением равных.

Четырнадцать художников стали жить коммуной, по образцу описанной в

романе Чернышевского “Что делать?”. Дали в газетах объявление о приеме

заказов. Сняли просторную квартиру (сперва на Васильевском острове, затем

на Адмиралтейской площади). Здесь работали, кормились сообща (хозяйство

вела молодая жена Крамского, Софья Николаевна). А по вечерам все собирались

в зале, за длинным непокрытым столом. Один читал в слух, другие рисовали,

набрасывали портреты друг друга или же эскизы новых работ. И все

внимательно слушали читающего.

Долгий разрыв между русской литературой и русской живописью приходил к

концу. Стихотворение Некрасова в свежей книжке “Современника”, новый роман

Тургенева, очерк Салтыкова-Щедрина, статья Белинского, Добролюбова,

Писарева, рассказы Каронина и Златовратского из крестьянской жизни ( все

это не просто выслушивалось, как интересное и увлекательное чтение. Все это

находило живейший отклик в умах слушающих, направляло их мысли, указывало

путь, вновь и вновь напоминало о том, что и для живописи, по словам

Крамского, пришло наконец время “поставить перед глазами людей зеркало, от

которого сердце забило бы тревогу”.

На огонек, все ярче разгоравшийся в доме на углу Вознесенского

проспекта и Адмиралтейской площади, стали заходить и “посторонние”: ученики

академии, художники, петербургские литераторы... Со временем здесь вошли в

обычаи ”четверги”, когда вместе с гостями в большом и просто обставленном

зале собиралось до пятидесяти человек.

У поставленного наискось длинного стола с бумагой, карандашами,

Страницы: 1, 2, 3