совершенно внешним.

Художественный стиль Овидия имеет своим назначением дать

фантастическую мифологию в качестве самостоятельного предмета изображения,

т.е. превратить ее в некоторого рода эстетическую самоцель. Необходимо

прибавить и то, что у Овидия вовсе нет никакого собственного

мифологического творчества. Мифологическая канва передаваемых им мифов

принадлежит не ему, а есть только старинное достояние греко-римской

культуры. Сам же Овидий только выбирает разного рода детали, углубляя их

психологически, эстетически или философски.

Художественный стиль «Метаморфоз» есть в то же самое время и стиль

реалистический, потому что вся их мифология насквозь пронизана чертами

реализма, часто доходящего до бытовизма, и притом даже в современном Овидию

римском духе.

Одним из самых существенных моментов художественного стиля

«Метаморфоз» является отражение в нем современного Овидию изобразительного

пластического и живописного искусства. В связи с живописными элементами

художественного стиля Овидия необходимо отметить его большую склонность к

тончайшему восприятию цветов и красок.

Широко представлены пластические элементы художественного стиля

Овидия. Глаз поэта всюду видит какое-нибудь движение, и опять-таки

преимущественно живого тела. Эта пластика часто воплощается в целой

картине, с резко очерченными контурами, то красивой, то отталкивающей.

Может быть, самой главной чертой художественного стиля Овидия

является его пестрота, но не в смысле какой-нибудь бессвязности и

неслаженности изображаемых предметов, но пестрота принципиальная,

специфическая.

Прежде всего бросается в глаза причудливая изломанность сюжетной

линии произведения. В пределах сюжета отдельные его части разрабатываются

совершенно прихотливо: излагается начало мифа, и нет его конца, или

разрабатывается конец мифа, а об его начале только глухо упоминается. То

есть миф излагается слишком подробно или, наоборот, слишком кратко. Отсюда

получается почти полное отсутствие существенного единства произведения,

хотя формально поэт неизменно старается путем раздельных искусственных

приемов как-нибудь связать в одно целое отдельные его части. Трудно

установить, где кончается мифология и начинается история, отделить ученость

от художественного творчества и определить, где греческий стиль мифологии и

где римский. Правда, три заключительные книги произведения отличаются от

прочих и своим прозаизмом и своим римским характером.

Стилистическая пестрота сказывается также и в смешении мифологии с

реализмом и даже с натурализмом. «Метаморфозы» пестрят бесконечно

разнообразными психологическими типами, положениями и переживаниями. Здесь

и легкомысленные и морально высокие люди; пылкие и страстные натуры

чередуются с холодными и бесстрастными, благочестивые люди – с

безбожниками, богатыри – с людьми немощными. Здесь цари и герои, пастухи и

ремесленники, самоотверженные воины и политики, основатели городов,

пророки, художники, философы, аллегорические страшилища; любовь, ревность,

зависть, дерзание, подвиг и ничтожество, зверство и невинность, жадность,

самопожертвование, эстетический восторг, трагедия, фарс и безумие.

Действие разыгрывается здесь и на широкой земле с ее полями, лесами и

горами, и на высоком, светлом Олимпе, на море и в темном подземном мире. И

все это белое, черное, розовое, красное, зеленое, голубое, шафранное.

Пестрота эллинистически-римского художественного стиля достигаем в

«Метаморфозах» своей кульминации.

Одновременно с «Метаморфозами» Овидий писал еще и «Фасты». Это –

месяцеслов с разными легендами и мифами, связанными с теми или другими

числами каждого месяца. До нас дошли только первые шесть месяцев. Не говоря

уже о том, что само это произведение посвящено императору Августу, оно

пронизано еще большим раболепством, чем «Метаморфозы». По обширности,

обстоятельности и поэтичности изложения «Фасты» Овидия являются

непревзойденным произведением из подобного рода литературы.

Ссылка

Осенью 8 г. н. э. Овидий гостил у своего друга Котты (сына своего

покровителя Валерия Мессалы, скончавшегося незадолго перед тем) на острове

Эльба. Там застал его гонец с приказанием явиться к ответу в Рим. По-

видимому, он был вызван лично к Августу.

Отрицательное влияние Овидия на римское общество в этом смысле было

настолько велико, что Август сам, от собственного имени издал эдикт,

приговаривавший его ссылке из Рима в крайнюю северо-восточную местность

империи, а именно в город Томы (теперешняя Констанца в Румынии) – близ

Дуная, на Черном море. Это была еще не самая строгая форма наказания:

римский закон различал «изгнание», когда человек лишался гражданских прав и

имущества и должен был жить где угодно вне Рима и Италии, и «ссылку», когда

права и имущество сохранялись, но место поселения назначалось точное и

определенное. Отправляться туда приказано было немедленно.

Однако настоящей причиной ссылки Овидия была необходимость отвлечь

общественное внимание от скандала в императорском семействе. Для этого

представлялась одна удобная возможность: сделать вид, что дело идет не о

конкретном случае, а о всеобщем нравственном упадке, наперекор заботам

Августа все более открыто губящем римское общество. Воплощением этой пагубы

безопаснее всего было изобразить известного писателя, сделав его козлом

отпущения, чтобы этой примерной расправою с ним отвлечь внимание от

происшествия в императорском доме. Таким писателем и оказался Овидий.

Пунктов обвинения было два: carmen et error, «стихи» и «проступок».

«Стихи»- это «Наука любви», а «преступлением» они были потому, что

подрывали устои семьи и учили читателей безнравственности. Проскальзывает

слово «impudens» – именно «неосторожный».

Суровое и непонятное наказание обрушилось на Овидия врасплох. В

письмах из ссылки к жене, друзьям и к самому Августу он часто просит о

помиловании, унижаясь иной раз до полной потери собственного достоинства.

Однако и Август и его преемник Тиберий оставались глухими к его просьбам; и

Овидий, пробыв в ссылке около десяти лет, умер в 18 г. вдали от Рима и его

блестящей культуры.

Для счастливого поэта, баловня столичного общества, ссылка «на край

земли» была катастрофой. Овидий считал себя погибшим. Он пытался покончить

с собой – его с трудом удержали друзья. Книги его были изъяты из библиотек,

приятели отшатнулись, денежные дела запутались, рабы были неверны, свой

отъезд из Рима ин изображает в самых трагических красках. Был декабрь 8 г.

н. э., зимнее плавание по Средиземному морю было опасно, корабль чуть не

погиб в буре; Овидий переждал зиму в Греции, на новом корабле достиг

Фракии, по суше добрался до Черноморского побережья и весной 9 г. достиг

места своей ссылки.

И даже в ссылке он продолжал писать стихи. Писать стихи побуждали его

очевидные причины, которые он называет сам: во-первых, это возможность

забыться над привычным трудом; во-вторых, желание общения с оставшимися в

Риме друзьями; в-третьих, надежда умолить Августа о смягчении своей участи

(мотив, присутствующий почти в каждом стихотворении). Но были и боле

глубокие причины, которых Овидий не называет именно потому, что они для

него настолько органичны, что он их не чувствует. Это его отношение к миру

и его отношение к слову.

Отношение античного поэта к миру всегда было упорядочивающим,

размеряющим, проясняющим. Это было не потому, что античный человек не

чувствовал романтического хаоса стихий вокруг себя и хаоса страстей внутри

себя. Напротив, они были гораздо ближе к нему и поэтому не пленяли его, а

пугали: между ним и ними еще не было многих оград, воздвигнутых позднейшей

цивилизацией, и поэтому искусство должно было не столько заигрывать с

хаосом, сколько усмирять его. Овидий был выхвачен из самого средоточия

античного культурного мира и брошен на край света в добычу стихиям северной

природы и страстям душевного смятения и отчаяния. Опыт словесности, опыт

риторики был для него единственным средством преодолеть эту катастрофу,

усмирить этот хаос, выжить – он должен был остаться поэтом, чтобы остаться

человеком.

Отношение античного поэта к слову всегда было традиционалистическим,

преемническим, продолжательским. Он был человеком одной культуры – Гомера,

Софокла, Каллимаха, Энния, Вергилия; никакие другие культуры для него не

существовали ни параллельно, ни контрастно, ни как соседние, ни как

экзотические. Он мог опираться только на предков, создавать новое только на

основе старого. Рядовым поэтам это облегчало творчество. Овидия это

стесняло. По духу и вкусу он был любознательным экспериментатором. Теперь

сама судьба предлагала ему еще один жанровый эксперимент: традиции стихов

об изгнании до него не существовало, он мог создать ее впервые на основе

жанров элегии и стихотворного письма. Собственно, такой опыт он уже сделал

в молодости, сочинив «Героиды»; но там материал был старый, мифологический,

а здесь материалом должна была стать его собственная жизнь – он должен был

вынести суки как человек, чтобы сделать свое дело как поэт.

Создать новый жанр – это значит закрепить за определенными формами

определенные темы и связать их между собой устойчивой совокупностью мыслей

и чувств. Когда молодой Овидий писал свои любовные элегии, общим

эмоциональным знаменателем этого жанра была любовь: все темы входили в жанр

через причастность этому чувству. Когда ссыльный Овидий взялся за свои

«Скорбные элегии», общим эмоциональным знаменателем нового жанра оказалось

новое, еще не испробованное литературой чувство – одиночество. Открытие

темы одиночества, изобретение поэтических слов для ощущения одиночества –

именно в этом заключается вечный вклад понтийских элегий Овидия в

сокровищницу духовного мира Европы.

Овидий был не первым творцом и не первым героем стихов, оказавшимся

на чужбине: Архилох и Феогнид были пэтами-изгнанниками, Одиссей Гомера и

«Просительницы» Эсхила были героями-игнанниками, и все они говорили об

одиночестве. Но это было не то одиночество. Овидий не просто испытывал в

Томах одиночество - он утверждал его, настаивал на нем. Он ужасается при

мысли, что его припонтийское жилье когда-нибудь станет для него «домом»; он

не учится местному языку, чтобы год за годом повторять, как никто его не

понимает. Культ одиночества для него – средство самосохранения: примириться

с изгнанием – значит отречься от всей тысячелетней культуры, в которой –

весь смысл его жизни и вершина которой - его Рим и в нем добрая любовь,

красивая поэзия и осеняющая власть Августа. Отделить культуру от Рима и Рим

от Августа он не может: мир делится для него прежде всего на культуру и

варварство; вообразить, что правитель культурного общества может оказаться

в союзе с варварством против культуры, - это пока еще свыше его сил. В

своем одиночестве он чувствует себя частицей культурного мира, затерянной

среди мира варварского, и взывает о воссоединении — не о прощении, не о

возвращении в Рим, а лишь о перемещении в такой край, где люди умеют

любить, владеют словом и покорны Августу. Это, как мы видим, еще очень

далеко от одиночества романтика, который ощущает себя не частицей какого-то

мира, а самостоятельным миром, одинаково отъединенным от своего ли, от

чужого ли общества. Такой индивидуализм еще немыслим для античности — той

античности, которая отчеканила аристотелевское определение «человек —

животное общественное». Потому и ужасало Овидия одиночество, что без

общества он боялся остаться лишь животным.

Отсюда и своеобразие выражения овидиевского одиночества. Там, где

поэт нового времени смотрит на мир сквозь свое одиночество, античный поэт

смотрит на свое одиночество извне, из того мира, частицей которого он

является. Для поэта нового времени главное — показать, как преображается

мир под неравнодушным взглядом одинокого человека; для античного поэта —

показать, как возникает одиночество человека под гнетом обстоятельств

равнодушного мира. Только что вышедший из-под власти хаоса природы и

страстей, античный человек все время помнит, что внешний мир первичен, а

внутренний вторичен; и, воплощая свои переживания в стихи, он не льстит

себя мечтой, что душа с душою может говорить без посредников, а ищет для

движений своей души соответствий в том внешнем мире, который един для

писателя и для читателя. Это и есть та объективность древней поэзии в

противоположность субъективности новой, о которой столько писала

классическая эстетика.

Итак, первая и, конечно, самая характерная тема Овидия в ссылке — это

невзгоды изгнанника. Невзгоды эти начинаются задолго до прибытия в ссылку:

первая же (после пролога) элегия описывает бурю в Ионийском море,

застигшую Овидия на пути в Грецию:

«Волны встают горами — до самых звезд! и разверзаются ущельями— до

самого тартара! внизу только море, вверху только небо, море вздуто волнами,

небо грозно тучами». Вслед за вертикальным размахом— горизонтальный размах:

«между морем и небом—только ветры: восточный против западного, северный

против южного». Злые силы — со всех сторон, и вот они сшибаются в середине:

«кормчий не знает, куда плыть, и смертная волна заливает мне рот». Конец

первой картины: теперь для контраста поэт меняет точку зрения на дальнюю,

чужую, не видящую:

«как хорошо, что жена моя знает и плачет лишь о том, что я плыву в

изгнание, а не о том, что меня уже настигли и море, и ветры, и смерть!»

Конец перебивки, перед нами вторая картина — все то же, что и в первой,

только страшнее: в небе—молния и гром (до сих пор света и звука не было!),

в море—стенобойные удары волн (это тоже не описывалось!), и вот встает

десятый вал (крупный план) и идет смерть (и о ней уже не четыре беглых

стиха, а целых восемь). Так в 34 строках трижды, и всякий раз по-новому,

развертывается образ бури — по существу, лишь из четырех мотивов: море,

небо, ветер, смерть. Но элегия этим далеко не исчерпывается. Картина бури

окружена, как рамкой, двумя обращениями поэта к богам; в первом —

аналогия: «не преследуйте меня все сразу, ведь и в мифах обычно один бог

губит героя, а другой спасает.

Вторая тема Овидия в ссылке — это память друзей: в ней теперь для

него сосредоточивается вся связь с покинутым Римом. Важность этой темы

задана Овидию самим жанром: элегия с древнейших времен ощущалась как

монолог, к кому-то обращенный, а стихотворное послание тем более требовало

конкретного адресата. Такими адресатами стали для Овидия его римские

друзья.

Самая давняя дружеская связь Овидия в Риме была с домом Валерия

Мессалы, друга Августа и покровителя Тибулла: здесь юный Овидий делал когда-

Страницы: 1, 2, 3